«Борджиа». Кто победнее — в «Молинари». А совсем уж бедные влюбленные садятся на трамвай и катят себе к воротам парка «Валентино», а оттуда — уже пешком — на заветную «Аллею Вздохов». Магазины в Турине солидные, витрины их по ночам забраны тяжелыми несокрушимыми жалюзи. Множество доходных пяти– и шестиэтажных домов с неизбежными мансардами. А потом жилые кварталы кончаются, начинаются заводы, весь город опоясан частоколом закопченных кирпичных труб. Старый Турин, университетский город и колыбель «Салезианы» — семинарии ордена святого Франциска Салезского, — окружен фабричными корпусами. Вот по этому городу медленно, вразвалочку бродит приземистый большеголовый молодой человек. Одет он более чем скромно, у него живые и кроткие глаза, но во взоре его немало скрытой, глубоко затаенной горечи. Он близорук, почти не замечает окружающих, кажется погруженным в свои мысли. Вот он остановился у витрины книжной лавки, потом еще у одной. Жадно рассматривает книги, но, кажется, они ему не по карману. Птичьи лавки (а их немало под портиками одной из главных туринских улиц) также привлекают его пристальнейшее внимание. Это явно приезжий, явно прибывший издалека. Он входит в «Латтериа Миланезе» — «Миланскую молочную», заказывает макароны и омлет; выговор у него тоже нездешний, в Пьемонте говорят не так. Задумавшись, сидит он за мраморным столиком «Миланской молочной». Трудно сказать, о чем именно он думает сейчас, в этот вот миг, но зато мы уже узнали его — конечно же, это он, Антонио Грамши, сардинец, сард; он совсем недавно перебрался в этот старинный, уютный и гостеприимный город.
Турин, былая столица Пьемонта, а ныне провинциальный город, начинает превращаться в индустриальный центр, и не просто в индустриальный центр — в подлинную столицу итальянского рабочего движения.
Объединенная Италия существует уже пятьдесят лет. Но единство это чиновничье, административное. Страна вовсе не едина по своей экономической структуре, да, более того, она не едина даже и этнически: итальянский народ изъясняется на диалектах, зачастую чрезвычайно далеких друг от друга и, уж во всяком случае, весьма далеких от благозвучного и благообразного литературного языка.
Северянин не понимает южанина, да, по правде сказать, и не очень хочет понимать.
На севере Италии давным-давно укоренился взгляд, согласно которому южане — это люди какой-то иной нации, люди совсем иного облика и психического склада, чем выдержанные и воспитанные северяне.
Италия — это прежде всего Ломбардия. Неаполь — это уже другой мир, а южнее Неаполя идет нечто абсолютно непостижимое для просвещенного северянина: суеверия, нищета, закостеневшие феодальные отношения между землевладельцами и крестьянином-арендатором, испольщиком или вовсе батраком. А север, высокоразвитый, высококультурный север, живет не в прошлом, он живет в новом, двадцатом, веке и преотлично чувствует себя в этом столь расторопном и столь многообещающем столетии.
Итальянцы настроены благодушно и в высшей степени оптимистически. По случаю пятидесятилетия объединения Италии в Риме и Турине устраиваются международные выставки — своего рода апофеозы официального оптимизма, зримые проявления долженствующего существовать благоденствия!
О, эти павильоны! Они завалены «национальными продуктами» — произведениями отечественной промышленности. Промышленность эта растет и крепнет, она набирается сил, она вся в поисках рынков, где бы то ни было и любой ценой! — рынок на Балканах и на Ближнем Востоке.
Но на Балканах Италии трудно бороться с германской и австрийской торговой экспансией. Немцы бьют Италию: они продают дешево, и товары их выше по качеству.
Но есть еще Африка, есть Киренаика, ливийское побережье, Триполитания — не рвануться ли туда?
Павильоны Туринской выставки посетило 216 тысяч человек. Среди этих 216 тысяч был, конечно, и туринский студент Антонио Грамши, недавний лицеист из Кальяри.
Антонио видел, что северу во всем принадлежит решающее слово, что именно север главенствует в стране.
Что же, неужели между севером и югом страны вовсе нет никаких противоречий? Нет никаких противоречий! — таков был ответ Международной выставки, таков был подтекст, всплывающий за всей пестротой и разнообразием выставочных павильонов.
А противоречия были все же налицо, и студент Грамши нисколько не сомневался в их реальности и подлинности.
И, желая в них разобраться поглубже, он внимательно проштудировал опубликованное для всеобщего сведения заключение парламентской комиссии. Комиссия эта обследовала положение дел на юге полуострова и в Сицилии. Сардиния не обследовалась, но Антонио знал, что все, что относится к Сицилии, может быть применено и к его родине, даже с небольшой поправкой в худшую сторону.
И от чтения всех этих отчаянных и вопиющих отчетов оставалось явное чувство горечи. По-видимому, начинать следовало с ликвидации феодальных отношений, но об этом в те давние годы не решались писать с полной откровенностью даже наиболее отважные публицисты.
В статьях своих они давали нечто вроде обзора экономических проблем, а вывод предоставляли проницательности и решимости читателя.
Десятые годы в Италии — это годы подъема рабочего движения. Почти полмиллиона человек объединила в своих рядах Конфедерация труда. А ведь, кроме нее, возникали еще чисто синдикалистские организации — синдикалистские лиги; они при каждом удобном случае начинали забастовки, бурные забастовки, иногда успешные, а иногда завершавшиеся провалом. Особое внимание Грамши привлекла хорошо организованная стачка металлистов в Турине.
Массы уже нельзя было сбросить со счетов, и умнейшие из буржуазных политиков понимали это.
Тогдашний премьер Джованни Джолитти заявил в парламенте о необходимости введения всеобщего избирательного права. Практически это означало, что выбирать будут уже не три с половиной миллиона человек, а примерно девять миллионов человек.
Следовательно, на политическую арену выйдут массы, отсталые, темные, во всем подчиняющиеся священнослужителям. И голоса, их будут содействовать провалу социалистов. Социалисты против колониальных войн вообще, и уж во всяком случае, против войны в Ливии, неизбежность которой ни для кого не была секретом. Но если провести в парламенте закон о государственном страховании, он должен выбить почву из-под ног у социалистов. Джолитти покажет простому народу, что способен печься о нуждах его не хуже, чем они! Он будет их бить их же оружием!
Так думал Джолитти. Все его реформы были затеяны в интересах крупной буржуазии, но они, как оказалось впоследствии, имели еще и побочное действие: политическая жизнь Италии выходит с этого момента из ранее присущих ей рамок, она перестает быть игрой верхов — все более широкие массы вступают на арену политической жизни. Хотел ли этого Джованни Джолитти весной 1911 года, когда он вносил в парламент свой знаменитый законопроект? Едва ли! Но дело уже сделано. Удар по социалистам нанесен, путь был расчищен и открыт. 20 сентября 1911 года министр иностранных дел граф Сан-Джулиано вручил турецкому правительству итальянский ультиматум. Начинается война за захват Триполитании и Киренаики. Это первое потрясение, первый крупный конфликт из целой серии международных конфликтов, которые приведут к мировой войне. Что ж, войну в Африке готовили давно. Общественное мнение обрабатывалось с редкой старательностью. Денег не жалели. Деньгами правительство Джолитти снабжал всем известный «Банко ди Рома». Но одними деньгами всего не сделаешь. Нужны были еще пылкие приверженцы военной политики, неофиты колониализма. И такие нашлись — спрос рождает предложение, и ретивые адепты жесткого курса немедленно выступили на авансцену.
На задний план отступили старинные требования — возвращение в лоно отечества Триеста и Тренто — районов, где население говорило по-итальянски. Студенты демонстрировали перед зданием университета, они требовали завоевания Триполи.
