В заключительном обращении к самой канцоне, написанном в духе провансальских трубадуров, Данте говорит о сложности своей философской поэтики:
Последний стих призывает читателя, если он не уразумеет глубокого содержания канцоны, воспринять ее интуитивно, оценить ее мастерство и силу ее экспрессии.
Данте говорит о том, что поэзия его охватывает несколько планов. Нужно принять во внимание, что на исходе средних веков писатели думали сложно и многосмысленно и прибегали к многопланному толкованию своих и чужих текстов. По-своему они были реалисты, так как прежде всего требовали, чтобы событие, о котором повествовалось, происходило в действительности; затем уже оно могло толковаться как содержащее некую моральную истину и в аллегорическом смысле; наконец, следовало «анагогическое» понимание, по которому данное событие было не только тем, чем оно казалось сначала, но говорило об истине, скрытой под покровом обычных слов. Это высшее символическое толкование связывалось с восхождением души и тайнами небес. В средние века оно предназначалось первоначально только для объяснения текстов священного писания; его применение к светской поэзии и светской литературе было дерзким новшеством. Только у Данте такое символическое понимание поэзии становится обычным. Не следует, конечно думать, что к каждому событию реальной жизни применялось многосмысленное толкование; к нему прибегали, если речь шла о явлениях важных и торжественных. Предоставим слово Данте-теоретику, разъясняющему своим читателям принятую и разработанную им систему многосмыслия: «Надо знать, что писания могут быть поняты и должны толковаться с величайшим напряжением в четырех смыслах. Первый называется буквальным (и это тот смысл, который не простирается дальше буквального значения вымышленных слов); таковы басни поэтов. Второй называется аллегорическим; он таится под покровом этих басен и является истиной, скрытой под прекрасной ложью; так, когда Овидий говорит, что Орфей своей кифарой укрощал зверей и заставлял деревья и камни к нему приближаться, это означает, что мудрый человек мог бы орудием своего голоса укрощать и усмирять жестокие сердца и мог бы подчинять своей воле тех, кто не участвует в жизни науки и искусства; те же, кто не обладает разумной жизнью, подобны камням».
Когда Данте утверждает, что писания должны толковаться по четырем смыслам, он подразумевает прежде всего священное писание, то есть библию. В средневековых школах риторики ученики заучивали латинские стихи, которые помогали запоминать толкование по четырем смыслам:
(Буквальный смысл учит о происшедшем; о том, во что ты веруешь, учит аллегория; мораль наставляет, как следует поступать, а твои стремления открывает анагогия.) Но мы увидим, что Данте постепенно распространяет многосмысленное толкование и на светскую поэзию: «А иной раз я при случае коснусь и других смыслов, в зависимости от требования времени и места». Данте непоследователен: он не говорит определенно, что оставляет риторическую аллегорию и переходит к толкованию своих собственных (а не священных библейских текстов) до четырем смыслам. Он даже настаивает на том, что прежде всего будет говорить о буквальном смысле, а затем об аллегорическом, иногда же прибегать и к другим, то есть к моральному и апагогическому. Он несколько раз подчеркивает важность первого реального (буквального) смысла, от которого и следует исходить. Нельзя не видеть, что этот метод противоречит обычаям средневековых философов и богословов-схоластиков и нарушает запрет Фомы Аквинского. Однако на страницах «Пира» еще чувствуется некоторая неуверенность автора, особенно по сравнению с более определенным высказыванием в письме к Кан Гранде.
В этом письме сначала разъясняются два главных смысла: буквальный (реальный, события на первом, историческом плане) и второй, аллегорический или моральный, иллюстрируемые примером из библии:
«Когда вышел Израиль из Египта, дом Иакова — из народа иноплеменного, Иуда сделался святынею Его, Израиль владением Его». Таким образом, если мы посмотрим лишь в букву, мы увидим, что речь идет об исходе сынов Израилевых из Египта во времена Моисея; тогда как, обратив внимание на аллегорию, мы увидим, что речь идет о спасении, дарованном нам Христом; моральный смысл откроет нам переход души от плача и от тягости греха к блаженному состоянию; анагогиче-ский — переход святой души от рабства нынешнего разврата к свободе вечной славы. И хотя эти таинственные смыслы называются по-разному, обо всех в целом о них можно говорить как об аллегорических, ибо они не имеют ничего общего со смыслом буквальным или историческим. Действительно, слово «аллегория» происходит от греческого «allogos» по- латыни означает «другой», или «отличный».
Из этого Данте делает следующее заключение: сначала следует рассмотреть предмет данного произведения, а потом уже его аллегорическое значение. Данте особенно настаивает на том, что буквальный смысл всегда должен предшествовать остальным, так как «в нем заключены и все другие и без него было бы невозможно и неразумно добиваться понимания иных смыслов, в особенности аллегорического». Отталкиваясь от требования Аристотеля (в первой книге «Физики»), «чтобы познание наше выдвигалось по порядку, от того, что мы знаем лучше, к тому, что мы знаем менее хорошо», Данте приходит к выводу, что следует идти постепенно, то есть от буквального смысла к менее понятным смыслам аллегорическим. Тем самым автор «Пира» заставляет нас с оправданным недоверием относиться к его же утверждениям о том, что Мадонна Философия в своих трансформациях вполне отрешилась от образа сострадательной Дамы. Как же быть тогда с первым, буквальным смыслом?
Будучи искренним по своей природе, несмотря на склонность к рискованным построениям, Данте признается в том, что чувство к сострадательной Даме (она же Мадонна Философия) затем рационализировалось. Он пишет: «Но так как любовь не сразу рождается, растет и достигает своего совершенства, а требует некоторого времени и пищи для раздумий, в особенности в тех случаях, когда ей мешают враждебные мысли, то прежде, чем созрела во мне эта любовь, потребовалось великое борение между мыслью, ее питавшей, и мыслью, ей противоборствующей, которая в образе прославленной Беатриче еще удерживала за собой твердыню моих помыслов. Ибо одну мысль но внешнем и в настоящем непрестанно поддерживало зрение, а другую мысль во внутреннем и в прошлом — память. И поддержка во внешнем увеличивалась с каждым днем, а во внутреннем ослабевала, одолеваемая той, которая всячески препятствовала мне оглянуться назад; это состояние показалось мне настолько удивительным и нестерпимым, что вынести его я не смог. И вот, как бы восклицая и желая оправдаться в непостоянстве, изобличавшем во мне недостаточную стойкость, я направил свой возглас в ту сторону, откуда победоносно наступала новая мысль, всесильная, как сила небесная, и я начал свою речь со слов: „Вы, движущие третьи небеса“.
