– Ты себя-то побереги, зима ведь, холода, не дай Бог, что…
– Вот если бы у нас коляска была, – перебил его я.
– На все воля божья, – ответил Джафару дядюшка. Его жена повернулась ко мне:
– Какое там… Коляске лошади требуются, а лошадям – конюх.
– Короче, ты поосторожней, – наставлял дядюшку Джафар. – Береженого Бог бережет.
– Конюх ваш бывший – дрянь человек, мерзавец, вот он кто, – говорила мне тетушка. – Только и может опиум курить да родную дочь в могилу спроваживать.
– Ох ты, Господи… – пробормотал Джафар. А Мешхеди Асгар вдруг сказал:
– Пора кормить голубей.
– Парвиз, – окликнул меня Джафар, – пора возвращаться. Солнце вон уже село.
Мешхеди Асгар посмотрел на жену:
– Насыпь голубям немного проса.
Сквозь щели в дверной раме завывал ветер. Я прислушался.
– Ох ты, совсем из головы вылетело, – сказала тетушка. – И впрямь они поесть дожидаются.
– Нет Бога, кроме Аллаха, – тихо проговорил Джафар, и мы все четверо замолчали, словно пережидая, когда стихнет вой ветра.
Потом Джафар сказал:
– Ну, Парвиз-хан, подымайся, пойдем, поздно уже. Вечер.
Дядюшкина жена так и не двинулась с места. Дядюшка сказал Джафару:
– Вон там айва, возьми одну для Парвиз-хана. – И показал головой на лежащие в стенной нише плоды.
Я сказал:
– До свиданья.
Дядюшка со стоном отозвался:
– Стареет твой дядюшка.
Дядюшкина жена неторопливо начала:
– Машинка-то, помнишь, красивая такая, розовая…
Джафар перебил ее:
– Будет, тетушка.
Мы пошли. По дороге оба молчали. Было холодно, дул колючий снежный ветер. Когда мы подошли к дому, совсем стемнело. А когда вернулся отец, козырек на его фуражке был запорошен снегом.
– Навестил Мешхеди Асгара? – спросил отец. Я кивнул головой и вдруг заплакал – тихонько.
– Ну и что там?
Я вышел из комнаты. Во дворе шел снег.
Назавтра снег шел целый день. Была пятница, мы сидели дома, смотрели, как за окнами сгибались под снегом померанцы и мерзли грейпфруты. Снег так нежно оттенял зеленоватые листья и плоды грейпфрутов! А оранжевые померанцы будто восставали против его белизны. Снегопад продолжался всю ночь. Утром мы увидели, что ветви грейпфрутов обломились. Когда мы уходили в школу, расстроенный и мрачный отец вытаскивал из-под снега сломанные ветки. А когда вернулись, дворник уже почистил крышу и сгреб снег в кучу. Посреди двора отец ругал Джафара:
– Ты что, ослеп, не видишь, что ли, ни единого дерева целого не осталось. Померанцы так все погибли.
Подошла бабушка.
– Успокойся, сынок, – сказала она, – не растравляй себя понапрасну. Сломаны и сломаны, что ж теперь.
Мой отец относился к деревьям и цветам с искренней нежностью. За сорванные цветы и разбитые цветочные горшки нас наказывали гораздо строже, чем за любые другие проделки. Словно на самом деле это цветы были ему детьми. Его привязанность к растениям казалась прочнее, искренней, сердечней, чем к нам. По снегу отец ступал осторожно, но не из боязни поскользнуться – он не хотел причинить сломанным веткам новую боль. Осторожно разгребал снег, тихонько вытаскивал ветки, смотрел на них, и в его взгляде угадывалось бессилие. Он действовал молча, словно после вспышки яростного гнева смирился с потерей. Полдень миновал, но ветер волнами доносил звуки азана [12]. Может, родился ребенок или у нас спешили часы, а может, кто-нибудь умирал. Отец сорвал с веток померанцы и грейпфруты, принес и разложил в комнатах по стенным нишам. Пока мы обедали, по комнате постепенно распространился аромат грейпфрутов. Бабушка сказала:
– Не печалься, сынок, попусту. Ты сам говорил, что до весны мы из этого дома уедем. А в новом доме и померанцы зацветут.
Но пришла весна, наш сад чернел голыми ветками, а мы все еще жили в старом доме. Говорили, в новом до сих пор не готовы двери; плотник управится месяца через два, не раньше, уж никак не раньше.
В конце зимы, когда снег, превращенный солнцем и дождями в мокрое месиво, потек, Джафар привел
