псов. Других его рассказов не помню. Жить он отправился на другой конец города, к супругам Кюэс.
Другая новость была такая — тетя Эли благополучно родила девочку, которую назвали Александрой в честь императрицы. И мать, и дочь стали жить в той же квартире Арнольдов, в маленькой комнате. Тетя Эли после родов и от плохого питания была очень слаба, едва двигалась, за нею и за девочкой взялась ухаживать Софья Алексеевна Бобринская, которая никак не могла оставаться без дела.
А третья была новость — опять арестовали дедушку, дядю Владимира Трубецкого и дядю Льва Бобринского. Их увезли в Тулу, а оттуда в Москву, в Бутырскую тюрьму. Арест происходил до моего переселения, и подробностей о нем не знаю. Квартира Арнольдов помещалась во втором этаже, а на ночь запиралась на крюк входная дверь внизу. Моя мать мне рассказывала, что тогда очень долго и неистово стучали и кричали: 'Отворяй!'
В Москве дедушка и дядя Лев были вскоре освобождены. Не знаю, помогли ли тут какие-либо хлопоты или повлияла старость одного и болезни другого. А дядя Владимир еще сидел около месяца.
После освобождения дедушку пригласил один из главных тогдашних вождей председатель Моссовета Каменев. Он извинился перед ним за арест, сказал, что помнит, как дедушка хорошо относился к политическим заключенным, когда служил городским головой. В заключение Каменев сказал, что впредь дедушка может быть спокоен — никто его не тронет, и вручил ему 'охранную грамоту', в которой было сказано, что без санкции Совнаркома никто не имеет права ни арестовывать дедушку, ни обыскивать, ни выселять. Кроме Каменева, бумагу подписал ближайший и вернейший сподвижник Ленина — Зиновьев.
Бумагу эту мы берегли долго, хотя пользы от нее было мало. Когда же обоих вождей посадили и стали судить, обвиняя в самых фантастических смертных грехах, брат Владимир грамоту сжег…
Бедные историки XXI века! Как трудно им придется! Стремясь хоть как-то им помочь, скажу, что в первые годы революции среди широких масс самым популярным был не Ленин, а военный комиссар Троцкий, беспощадный палач, энергичный организатор, под чьим руководством была сформирована Красная армия. Он привлек как командиров часть царского офицерства, и в конце концов белые были побеждены, изгнаны, расстреляны.
Великолепный оратор, Троцкий, разъезжая по всей стране, постоянно выступал с речами, жесточайше подавлял крестьянские восстания, издавал грозные декреты и сам себе, с помощью услужливых газет, создавал рекламу.
А Ленин стоял на втором месте. За ним шли Зиновьев, Каменев, Свердлов, Дзержинский, Луначарский, Семашко. О Сталине никто и не слыхивал…
2
К тому моменту, как я поселился в квартире Арнольдов, все, и особенно бабушка, с нетерпением ждали приезда освобожденных, а также моего отца. Билетов тогда не продавали, отец хлопотал о выдаче ему «мандата», как назывались солидные командировочные удостоверения, скрепленные печатями и подписями ответственных «товарищей» и вручаемые лицам особо доверенным или по протекции.
Меня поселили в маленькой комнате вместе с Софьей Алексеевной Бобринской, тетей Эли Трубецкой и малышкой Александрой, сокращенно Татей. Моя мать со мной занималась по всем предметам и готовила обеды, а вернее, училась готовить. Чем мы тогда питались, откуда доставали продукты — не помню; еда была невкусная, да, наверное, и малопитательная, вместо сахара в морковный чай сыпали сахарин. Бабушка все охала и много молилась, ожидая дедушку.
Супруги Кюэс собрались уезжать на родину в Швейцарию, через Финляндию и Швецию. Они пришли к нам прощаться. Мадам и наша Соня, расставаясь, плакали. Они уехали, но застряли в Гельсингфорсе (Хельсинки), где мадам родила дочку Sophie. Наверное, они весьма красочно рассказывали о жизни и быте в нашей стране. Лет пятнадцать спустя кто-то из наших родных встретил их в Париже: наш бывший гувернер служил продавцом в книжном магазине.[5]
Владимир переехал к нам, ему нашли комнату в другом корпусе, в квартире преподавателя немецкого языка Свикке, и он там блаженствовал. Фрау Свикке, будучи моложе своего супруга лет на пятнадцать, кокетничала со своим жильцом и подкармливала его специально для него изготовляемым печеньем Pfefferkuchen, а также более солидными блюдами. К сожалению, не сохранился альбом, в котором был изображен сам Свикке, с толстым, отвисавшим вниз носом и козлиной бородкой (его прозвище было Козел). На другом рисунке его жена выглядела хорошенькой дамочкой в кудряшках и с курносым носиком.
Владимир, сестра Соня и ее подруга Наташа Арнольд ежедневно ходили в город, в школу второй ступени (бывшую мужскую гимназию). Тогда учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь. Под мудрым руководством наркома просвещения Луначарского старый, давно установившийся порядок в школах был разрушен: уничтожили отметки, перестали срашивать и задавать уроки. Словом, рассчитывали на высокую сознательность тех, кто в самом ближайшем будущем кинется строить коммунизм. Закон Божий был изгнан сразу после революции, отменили латынь и греческий. Время от времени являлись в школы комиссары проверять, как проводится реформа. Об одном из них тогда была сложена песенка:
С легкого пера Льва Кассиля и других советских писателей, учителя царских гимназий, реальных и прочих училищ и школ были несправедливо осмеяны. А какие это были самоотверженные и благородные люди! В тяжелых условиях гражданской войны они добросовестно и умело, несмотря на непродуманные разрушительные декреты, продолжали вести свое дело, по прежним программам учили детей вечным законам математики, физики и химии, воспитывали в детях любовь к природе, искусству, литературе, к России.
Назову некоторых богородицких учителей (записываю их со слов своей старшей сестры Сони): русский язык преподавал Иван Егорович Русаков, законоведение — Урываев, политическую экономию — Некрасов Александр Иванович, психологию и литературу — Бурцев Алексей Павлович, физику Крикщунас Матвей Матвеевич; директором был Александр Александрович Делекторский…
Как-то моя мать отправилась к леснику выписывать дрова и меня взяла с собой. Впервые я увидел лес в снегу. Мать мне показывала пересекавшие дорогу заячьи следы, мы видели снегирей и синиц, нас обгоняли санные обозы, на розвальнях сидели закутанные мужики и бабы в оранжевых тулупах и полушубках. Шли мы шли по Тульской дороге мимо молочной фермы, затем вдоль опушки леса, называвшегося городским, и вступили в лес, который и до сегодняшнего дня называется графским. Мать учила меня любоваться лесными красками — синими тенями на снегу, темными раскидистыми дубами, а при каждой новой дорожке заячьих следов я испускал радостные крики. До избушки лесника было версты четыре. Мать оформила выписку дров, и мы пошли обратно…
Теперь у меня была обязанность — ежедневно ходить в город за молоком. В одном из первых домов по правой стороне Воронежской улицы жили владельцы коровы. Хозяйка была обыкновенной старушкой, хозяин — бравым стариком с длинной, желто-белой, как у деда Мороза, бородой. Я платил деньги, брал четверть и нес ее на плече, как солдат ружье.
Тогда впервые выпустили советские деньги с напечатанными на них на разных языках — грузинском, армянском, арабском и т. д. — самым распространенным и до сих пор не осуществленным лозунгом Карла Маркса 'Пролетарии всех стран, соединяйтесь!' Однажды я отдал деду Морозу новенькие деньги — пятьсот рублей. Он повертел бумажку, даже понюхал и вернул мне:
— Ты скажи матери, пусть пошурует. У нее небось романовские рубли припрятаны, а эти, жидовские,
