Кто такой, кто осмелился поднять стакан водки? И за что поднять?..
Хмель из моей головы разом улетучился. На мое счастье, вмешались родители невесты и увели подвыпившего дядюшку в соседнюю комнату. Пиршество продолжалось, произносились новые тосты, казалось бы, инцидент был исчерпан. Заиграла гармошка, все встали, пошли танцевать. Даже Сахаров, к немалому нашему удивлению, начал неловко переступать ногами, а вокруг него, взмахивая платочком, вертелась и топотала сапожками Колина теща. Один я сидел в углу, ругал самого себя, потом встал и незаметно улизнул домой.
На следующий день, когда мы вернулись с работы и сели обедать, то начали шумно обсуждать подробности вчерашнего торжества. Мы вспомнили, как Старик вздумал плясать, а Граф Брызгалов со смехом сказал:
— А наш Сережа Большой порядком струхнул.
Больше никто не заговаривал о той действительно глупейшей истории. А я о ней до сих пор не забыл, как говорится в пословице: 'Пуганая ворона и куста боится…'
8
Сколько раз в моей жизни какие-то мелкие, совсем незначительные случаи переворачивали всю мою судьбу! У меня заболел зуб, да так сильно, что я, превозмогая боль, работал с трудом. Сахаров заметил и сказал мне:
— Сергей Михайлович, разрешаю вам завтра не ехать в поле. Извольте идти в амбулаторию. В условиях изысканий зубы не лечат, а выдергивают.
На следующий день вместо меня отправился на съемку Шура Соколов, а я с утра пошел в амбулаторию, и мне благополучно выдернули зуб.
Сахаров меня спросил, как я себя чувствую, поручил мне заняться какими-то подсчетами, а сам уехал. Я остался в конторе один.
Вскоре подъехала шикарная коляска, запряженная парой рысаков. Выскочил рослый, солидный мужчина — главный инженер «Майнефтестроя» Сергей Сергеевич Зеленин. Я выбежал его встречать; он узнал, что Сахарова нет, прошел в контору и попросил показать все наши работы.
С самоуверенностью, зачастую свойственной юнцам, я начал разворачивать перед ним листы ватмана — планы заснятых нами участков, объяснял с апломбом и с не меньшим апломбом отвечал на вопросы. Не дождавшись Сахарова, Зеленин уехал, но, очевидно, меня запомнил, и, наверное, я ему понравился.
Наступило лето. Изыскательские работы заканчивались, новых участков для съемок нам не отводили. Однажды Сахаров собрал всех нас и объявил нам, что изыскательская партия отзывается в Москву, но трест «Майнефтестрой» желает оставить двоих техников.
— Кто хочет остаться? — спросил он, заканчивая свою речь.
Странный вопрос! Конечно, мы все хотели в Москву.
Сахаров отправился в контору «Майнефтестроя», а вернувшись, сказал, что на следующий день после работы сам Зеленин пожелал с нами встретиться. И он прикатил в своей шикарной коляске. Мы собрались. Он начал свою речь с пятилетки, со строительства социализма, упомянул изречение великого Сталина, что 'кадры решают все', оглянул нас, пальцем показал на меня и сказал:
— Хочу оставить этого, — он еще раз оглянул всех нас, указал пальцем на Костю Машарова, который был старше нас года на три и выглядел более солидно, нежели остальные, и добавил: — И этого. — Ни Костя, ни я не посмели отказаться.
А тогда вышел весьма строгий закон: никто не имеет права увольняться с работы по собственному желанию, предприятия и учреждения сами решают: уволить или не уволить такого-то работника. Это называлось 'закрепление кадров'. А если бы у меня не заболел зуб, как бы решилась моя судьба?..
На следующий день Костя и я отправились в Соцгородок, который находился километра за полтора, по ту сторону речки Тухи. Прошлой осенью на том месте мы вели съемку, прорубали в густом кустарнике просеки. Сейчас там стояло несколько деревянных и низких бараков; в одном из них помещалось управление 'Майнефтестроя'.
Вошли, девушка-секретарша доложила о нас Зеленину, провела в его кабинет. Он похлопал нас по плечам, заговорил о будущей работе во славу социализма, а секретарше сказал, чтобы позвала начальника отдела кадров. Явился — лупоглазый и толстый, типичный главнюк. Зеленин ему бросил лишь одну фразу:
— Оформите обоих молодцов техниками в проектный отдел.
Анкета оказалась самая простенькая, всего в десяток вопросов. Среди них был, разумеется, и вопрос 'социальное происхождение', но без скверной добавки в скобках — 'бывшее сословие родителей', о лишенстве не упоминалось. И я со спокойной совестью написал: 'Сын служащего'.
Костя и я явились в большую комнату проектного отдела, представились начальнику отдела — молодому жгучему брюнету и красавцу Моисею Львовичу Гурскому. Все сотрудники подняли головы и долго изучали нас с большим любопытством. А вид у нас был диковатый: в замызганной до последней степени форме юнгштурма, в запыленных стоптанных сапогах.
Отнеслись к нам с большим участием и теплотой. Через два дня мы получили ордера на простенькие спецовки, на рубашки и кожаные туфли. В затрапезной одежде мы отправлялись только на полевые работы.
А с бухгалтерией в первый же день у нас вспыхнул конфликт. Нам объявили, что никаких полевых нагрузок не положено. Словом, скостили мне зарплату с 300 до 175 рублей. Пришлось нам смириться. С тех пор я смог посылать родителям вместо 200 рублей лишь 50, и то не каждый месяц…
В проектном отделе Костя и я были единственными неженатыми, поэтому три девушки-чертежницы посматривали в нашу сторону с плохо скрываемым любопытством. Мы с ними познакомились. Костя ухаживал за блондинкой Люсей, а мне досталась брюнетка Тася. Сейчас я помню только ее туфельки с бантиками впереди. Когда я шел рядом с ней в кино и разговаривал о том о сем, то всегда помнил, что сердце мое занимала далекая Рина Нерсесова. Была еще третья девушка — очаровательная тоненькая шестнадцатилетняя евреечка Мусенька. Мне она определенно нравилась, но только издали, а разговаривал я с ней лишь во время обеденных перерывов. После работы строгий папа, работавший в отделе снабжения, уводил ее домой.
Среди сотрудников почти не было местных жителей, а большинство переехало из Туапсе, где остались их семьи и квартиры. Да, в один злосчастный день им объявили, что «Майнефтестрой» переводится ближе к производству, в Апшеронскую. И никаких разговоров и протестов! Все покорно поехали. Таковы были тогдашние законы.
Вот почему основной темой разговоров в конторе были воспоминания о жизни в Туапсе. Какой прекрасный город и какой там чудесный пляж! Все ждали, когда построят очередной барак с комнатушками по обеим сторонам коридора, и волновались, кому какая комнатушка достанется, а кому придется ждать до постройки следующего барака.
Костя и я продолжали жить в той же хате, которую мы раньше занимали вшестером. Я больше не дулся на него за проигрыш в очко. Оставшись вдвоем и лежа на койках после работы, мы, естественно, сблизились. Костя о Есенине слышал только краем уха, а я декламировал стихи, какие помнил. Впечатление Есенин произвел на Костю ошеломляющее, он просил декламировать еще и еще, сам повторял отдельные строчки.
Постепенно мы разоткровенничались. Я рассказал Косте о своем славном княжеском роде, о труженике-отце, ныне лишенце, и как беспокойно жить, будучи сыном князя-лишенца. Рассказал, что с детства мечтаю быть писателем, но буду писать не как закажут, а как сам хочу. Я вытащил со дна чемодана заветные листы — первые главы повести «Подлец» — и прочел их Косте вслух. Только об одном я не решался ему признаваться — это о своей жгучей ненависти к Сталину. Никогда не считал я его великим и мудрым, а видел в нем главного виновника бед всего народа русского и несчастий нашей семьи. Ненависть эту и презрение я пронес через всю свою жизнь, но никогда ни с кем о ней не делился. За одно
