уходить в соседний дом, где она жила с тетей Сашей. А Кате, наоборот, не терпелось узнать, о чем Валерий хочет со мной секретничать. Ушла она очень обиженная.
Валерий и я остались вдвоем. Он начал рассказывать, как накануне прямо на работу к нему явился некто, показал документ, что он сотрудник ОГПУ, повел его с собой на Лубянку. Валерий был убежден, что домой не вернется.
Его допрашивал военный. Он совершенно не интересовался личностью Валерия, а спрашивал только обо мне. Почему я появился в Дмитрове? Что собираюсь делать? Задавал вопросы о моих политических убеждениях, о моем характере. Спрашивал долго, снова начинал задавать все те же вопросы.
Валерий отвечал, как было на самом деле — что меня замучила малярия, что я уволился с прежнего места работы, собирался вновь поступить, объяснял, почему целых три месяца не мог никуда поступить, старался доказать мою политическую благонамеренность. Под конец допроса он расписался, что 'никогда никому'. И его отпустили на все четыре стороны. Не сказавшись матери, он поехал в Дмитров.
Меня обуял подлинно животный страх, страх кролика перед удавом, страх зайца, затравленного собаками. Почти полтора года я жил привольно, как обыкновенный советский служащий. А тут въявь накатилась на меня страшная беда, казавшаяся неминуемой.
Позвали из-за перегородки брата Владимира. Валерий повторил свой рассказ. Стали думать, кто мог сообщить на Лубянку о моем приезде в Дмитров. Владимир, уезжая в Москву, старался останавливаться в разных домах, чтобы не очень докучать хозяевам. Он вспомнил, что как-то ночевал у нашего двоюродного брата Алексея Бобринского, служившего тогда секретарем у американского корреспондента Вальтера Дюранти. О том, что Алексей является тайным сотрудником ГПУ, знали все, но его не чуждались, считали, что он следит лишь за иностранцами. В Дмитров он не приезжал ни разу.
Владимир вспомнил: да, он говорил Алексею, что приехал с Кавказа брат Сережа совсем больной, теперь выздоровел, но никак на работу без справки об увольнении не может устроиться. Неужели Алексей на меня донес? На своего двоюродного брата?..
На следующий день рано утром Валерий и я отправились в Москву. Я поехал в представительство объединения Кузбассуголь.
Приехал, подписал договор, что нанимаюсь техником-дорожником сроком на один год, в краткой анкете написал 'сын служащего'. У меня отобрали удостоверение личности, вручили аванс сто рублей и сказали, что подъемные в размере месячного оклада — 175 рублей я получу на месте. Через два дня я поехал в Новосибирск. Меня провожали сестра Маша и двоюродная сестра Леля Давыдова…
2
В Новосибирске меня приютили пожилые муж и жена — милые и гостеприимные люди, знакомые Нерсесовых. Тогда город был раз в пять меньше нынешнего, с тесным деревянным вокзалом. Три дня подряд я ходил в управление Кузбассугля. Наверное, не очень требовался великой стройке социализма техник-дорожник с расплывчатым дипломом и лишь с годовым стажем работы. Наконец, Лесной отдел управления меня направил в самый дальний леспромхоз, находившийся в неведомой мне Горной Шории.
Я приехал в старинный город Кузнецк, который тогда еще не успели переименовать в Сталинск. Там в домике представительства леспромхоза в ожидании попутных саней я прожил два дня, осмотрел новый город, называемый Сад-город, строящиеся первые башни домен.
Прибыл бухгалтер леспромхоза, и мы вместе стали ждать. Он мне рассказал, что в Горной Шории коренное население шорцы — охотники и рыболовы, теперь понаехало много русских, они добывают железную руду, каменный уголь, заготавливают лес. Леспромхоз занимает огромную территорию к югу от Кузнецка, лес заготавливается по реке Томи и ее притокам для нужд промышленного строительства, для строительства Сад-города и для угольных шахт. Контора леспромхоза помещается в улусе Балбынь, куда нам и надлежит ехать за пятьдесят километров. Об одном только не рассказал бухгалтер — кто трудился на лесозаготовках?
Наконец мы выехали на маленьких санках еще в темноту. Бухгалтер был в валенках и поверх меховой шубы еще в тулупе, я был в ватном пальто и в сапогах. Хорошо, что мороз стоял небольшой. Мы въехали в лес, по-здешнему в тайгу. Да разве это тайга? Торчали редкие чахлые березки да хвойные деревца. Возчик нам показал отдельно стоявший могучий развесистый кедр, на нем сидело десятка полтора больших черных птиц. Это были тетерева. По пути встретились трое охотников с ружьями за плечами на коротких и широких лыжах, одетые в куцые меховые малицы, расшитые по оторочкам цветными нитками, на ногах кожаные чувяки, за поясами ножи в расшитых чехлах, свешивались на ремешках расшитые мешочки и костяные палочки. Сами охотники были с раскосыми глазами и румяными щеками. С улыбками они нас поприветствовали, подняв свои лыжные палки, похожие на детские деревянные лопатки, только на длинных ручках.
Таковы были шорцы. Они остановились, мы остановились. Я хотел угостить их папиросами, они отказались, высекли с помощью кремня и трута огонь, закурили свои обрамленные серебром изогнутые трубочки. Наш возчик заговорил с ними на чуждом мне языке. И мы разошлись в разные стороны.
Приехали в Балбынь еще засветло. Бухгалтер указал мне на несколько низких длинных бараков. В одном из них помещалась контора. Я направился туда.
Молодой паренек-секретарь просмотрел мои документы и пошел за соседнюю дверь. Я увидел на струганой дощечке не очень умело выведенные химическим карандашом: 'Директор леспромхоза'.
Предстал перед хмурым мужчиной средних лет, сидевшим за письменным столом. Он взял мои документы, начал их читать, читал медленно, вдруг вскочил секретарь со словами:
— Новосибирск вызывает!
Тогда телефоны еще не ставились на столы начальства. Единственный на всю контору аппарат находился у секретаря.
Я остался в кабинете один. Мне было хорошо слышно, как директор отчаянно оправдывался перед неким высоким чином. Телефонный разговор затягивался. Я стоял, ждал. И тут мой взгляд упал на бумажку, разложенную на столе перед директорским креслом. Читать вверх ногами было трудно, однако в углу бумажки я прочел два слова: 'Сов. секретно'. И меня проняло то ли мальчишечье, то ли будущее писательское любопытство. А директор в соседней комнате продолжал возбужденно оправдываться.
Я осмелел, протянул руку, перевернул бумажку и прочел. Сейчас не помню точного содержания, а смысл был таков: согласно указанию первого секретаря Западносибирского обкома партии т. Эйхе, в связи с возможной предстоящей нехваткой продовольствия предлагается принимать на работу преимущественно одиноких мужчин, а многосемейных сокращать. Какого учреждения был бланк и кто подписался — не помню. Тогда меня заинтересовало и подбодрило лишь упоминание об одиноких мужчинах. Я как раз подходил к таковым.
Впервые я узнал фамилию всесильного повелителя огромного, равного Западной Европе пространства. В будущем в своем знаменитом секретном докладе на XX съезде партии Хрущев, вызывая жалость у слушателей, сетовал: ах, Эйхе! ах, пламенный большевик и был, бедняга, подвергнут пыткам!
А я скажу, что знаю и что видел — первый секретарь Западносибирского обкома был одним из самых страшных истязателей ни в чем не повинных сотен тысяч людей. Один этот документ — сокращать тех, у кого много детей, — чего стоил!
Теперь идет разоблачение зверств тридцатых годов, но об этом документе, кажется, нигде не упоминается.
Между прочим, тогда всюду висели плакаты с увеличенной фотографией: улыбающийся великий вождь держит на руках маленькую девочку, а внизу надпись — 'Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!'
