— и кончался на углу Тверской. Прекраснейшая, одна из лучших, прославленная своим малиновым, самым в Москве мелодичным звоном колоколов, высилась посреди рынка белая, в белых кружевах, церковь в стиле нарышкинского барокко во имя Параскевы Пятницы — покровительницы торговли.
Сзади церкви, там, где теперь вздымается холодная светло-серая громада здания Совета Министров, раньше находилось несколько двухэтажных невзрачного вида построек. В конце двадцатых годов историки открыли, что дом, стоявший в глубине, был воздвигнут еще в XVII веке. Его отреставрировали. И засверкали красным кирпичом стены, белокаменные узорчатые наличники вокруг окон, белокаменные ряды сухариков и бегунков. И люди узрели такую жемчужину, что каждый, кто любил Москву, нарочно приезжал ею любоваться. Всего два года стояли обновленные палаты, принадлежавшие любимцу царевны Софьи князю Василию Васильевичу Голицыну. Цветные открытки с их изображением сейчас коллекционеры берегут как единственную память о былой красе.
А стоявший рядом дом боярина Троекурова, и тоже XVII века, сохранился и запрятался на задворках высоких зданий. Он отреставрирован, принарядился узорчатыми наличниками, а все же не идет ни в какое сравнение с погибшим голицынским теремом.
На другой стороне площади, там, где теперь гостиница «Москва», тянулись одно за другим двух- и трехэтажные здания, в плане образовывавшие букву «Г». Среди них выделялся большой рыбный магазин, в котором оптом и в розницу продавалась соленая и копченая красная рыба, икра и такая снедь, которая обыкновенным людям теперь и не снится. Над окнами и дверью этого магазина красовалась огромная вывеска с нарисованным на ней круглым, как шар, золотым карасем размером больше кита. Рядом в двух магазинах торговали дичью разных видов, кучами валялись замороженные серо-бурые рябчики и белые куропатки. Однажды я заглянул в один из этих магазинов и уставился в медвежью ногу, напоминавшую человеческую, но меня прогнали.
Сбоку просторной пивной известной фирмы «Левенбрей» начинался ныне не существующий отрезок Тверской с несколькими магазинами и помещалась редакция журнала «Крокодил» с яркой вывеской, изображавшей чубастое чудище, стоявшее с вилами в лапах. Тут же, параллельно Александровскому саду, шли, начинаясь от Тверской, два узких, грязных и вонючих переулка — Лебяжий и Лоскутный сплошь со складами тех товаров, которые продавались в Охотном ряду. Сзади церкви Параскевы Пятницы помещались магазины разных солений. Запах возле них стоял приторный и тухлый, рядом выстраивались бочки с солеными огурцами, арбузами и разных пород грибов, вроде крохотных рыжиков и голубоватых груздей, которых сейчас можно попробовать разве что у древней старушки в вымирающей северной деревне. Таков был Охотный ряд. Ничего, ни одной прежней постройки, ни одного камешка от той площади не осталось. Даже само древнее название уничтожено.
Еще был рынок Болотный, или просто Болото. Я попал на него только однажды вместе с дядей Алешей.
И он и Чистозвонов какими-то не очень чистыми путями раздобыли два товарных вагона. Ближайшей к Хилкову станцией была — за восемнадцать верст Лазарево на магистрали Москва — Курск. Зимние сорта яблок погрузили в эти вагоны. Далее дядя Алеша перешел на должность не очень расторопного исполнителя, а руководил операцией доставки Чистозвонов. Грузили яблоки не в ящики, как теперь, а навалом, словно картошку, и густо перестилали соломой. Такой скоропортящийся груз требовалось доставить возможно быстрее, а железнодорожный транспорт тогда хромал на все колеса. Тут Чистозвонов оказался на высоте: он ссыпал кошелками яблоки и совал пачки денег составителям поездов, кондукторам, дежурным по станциям, диспетчерам, еще кому-то, и вагоны прицепили к пассажирскому поезду. Так яблоки за сутки были доставлены, да не в Тулу, а в саму белокаменную столицу. На Курском вокзале с помощью набежавших молодцов вагоны разгрузили в два счета, и на многих подводах яблоки домчали на Болото, где шла торговля исключительно фруктами. Рынок этот помещался в Замоскворечье у Обводного канала, против Третьяковской галереи — там, где теперь торчат тощие липки сквера и высится довольно банальный памятник Репину.
Яблоки были проданы сразу оптом. Компаньонам неожиданно повезло. Среди торговцев-оптовиков дядя Алеша встретил бывшего купца Власова, который во времена оно всегда скупал прославленный хилковский штрифель. Но если для Чистозвонова прибыль от продажи являлась одним из нескольких источников дохода, то дядя Алеша на эту прибыль рассчитывал жить до следующего урожая яблок…
Я ходил по рынку с раскрытым ртом. Обилие яблок ошарашивало. Ароматные бурты грудились навалом, как теперь картошка на железнодорожных станциях. Тучи мух и ос вились над буртами. Торговали исключительно овощами и фруктами, и только оптом. Никакой продавец не стал бы время терять, чтобы отпустить пуд товару. Вереницы рикш с мешками яблок разъезжались в разные стороны, перепродавали мальчишкам и старухам, а те с корзинами усаживались на перекрестках улиц и отпускали свой товар уже поштучно. На каждом перекрестке сидело по одной, по две, а то и по нескольку старух; к ним присоединялись продавцы-мальчишки.
И те же старухи и мальчишки продавали семечки подсолнухов, которые привозились с того же Болота; их покупали мешками, где-то поджаривали, рассыпали по корзинам и, вооружившись стаканом, садились на перекрестке на дощечку или табуретку. Подходи, подставляй карман, а потом грызи целый день и выплевывай шелуху не стесняясь — на улице, в кино, в классе школы, в трамвае, на свидании с любимой, в гостях, у себя дома. Ни урн, ни запретных надписей тогда еще нигде не ставили, не вешали. Вся Москва, вся Россия грызла семечки и была заплевана шелухой…
2
Дорогих ресторанов тогда было мало: назову «Метрополь» и «Националь» в центре, «Прагу» на Арбатской площади, в подвалах ютились кавказские духаны, существовали очень дешевые «рабочие» столовые, а пивных с вывесками — сверху зеленая полоса, снизу желтая — было множество. На улицах продавали мороженое: подешевле — маленькими шариками, подороже — лепешкой, зажатой между двумя вафельками. Осенью разъезжали фуры с арбузами и дынями, круглый год вышагивали татары в тюбетейках, гнусавыми голосами стонали: 'старье берем', ходили старички с разным слесарным инструментом и скрипели: «чинить-паять», молочницы тащили бидоны и охали: 'молоко, молоко', у многих была своя клиентура, они семенили молча и быстро, от квартиры к квартире.
В государственных магазинах МСПО — Московский союз потребительских обществ — цены были дешевле. Мы, например, покупали только там, но могли нарваться на тухлые продукты. Да и продавцы в таких магазинах зачастую огрызались.
А в частном вас встречали улыбками, и товары раскладывали так живописно, что залюбуешься. Торговали представители старых купеческих семей — таков был, например, магазин меховых товаров Свешникова в Охотном ряду и другие охотнорядские магазины.
Но основная масса предприимчивых торговцев, которых в печати окрестили нэпманами, были люди новые, или прежние приказчики, или приезжие. И большая их часть принадлежала к еврейской национальности. Революция уничтожила пресловутую 'черту оседлости', и вскоре после гражданской войны евреи покинули свои насиженные, воспетые Шолом-Алейхемом города и местечки. Гомель, Бердичев, та же ветхозаветная Касриловка опустели. Главная масса евреев двинулась на Москву, менее — в другие города. Были они люди предприимчивые, поднаторевшие в торговле. Не далекая, населенная арабами Палестина стала для них землей обетованной, а советская Москва с ее сорок сороков церквами, с квартирами, в начале нэпа еще просторными, с жильцами, желающими сытно поесть, кое-как обновить свою пришедшую в негодность одежду, пожить веселее, нежели в годы военного коммунизма. А многие из этих жителей сумели припрятать золото и другие драгоценности.
Евреи завоевали господствующее положение не только в частной торговле, в частной медицине и в журналистике. Партийный и государственный аппарат, в том числе аппарат ОГПУ, оказались битком набитыми высокоидейными представителями этой нации.
У евреев есть одна ценная черта, которую русские люди не любят. Русский совершенно равнодушен к несчастьям даже родного брата. Он не только не поможет ему, но и нарочно подтолкнет его, подставит ему подножку. А евреи с готовностью помогут своему троюродному племяннику, знакомому этого
