— Товарищи, не расходитесь, не расходитесь, должен вам сообщить нечто важное, — сказал он.
Кто сел, кто остался стоять в ожидании. А он сказал (передаю почти дословно):
— Вы показали свою классовую несознательность. У вас завелись разные князья и графья, а вы им плату за ученье снижаете.
Ой, как больно! У меня от оскорбления сжало горло. Словно неведомая сила меня подняла, потащила к столу. Я сжал кулаки, с трудом сдержал себя, чтобы не трахнуть очкарика по роже. Он невольно отстранился, я встал на его место и выпалил, что мой отец всю жизнь работал, никогда никакой собственности не имел, и единственная вина нашей семьи — это княжеский титул.
Сипин что-то пробормотал и ушел. Слушатели не очень понимали, о чем идет речь, да и вряд ли им была интересна моя тирада. Многим хотелось выйти покурить или в туалет. И все разошлись, беседуя о своих делах.
Ко мне подошли Валерий Перцов, Андрей Дурново, Андрей Внуков, Юрий Гальперин. Юрий Гальперин красноречивее всех и громче всех высказывал свое возмущение, а Валерий и оба Андрея пожимали мне руку, как-то хотели выразить свое сочувствие.
Учился еще с нами князь Гагарин — сын дмитровского председателя управы. Он с нами не знакомился и вообще держался особняком. В тот раз он внимательно прислушивался ко всему происходившему.
От бурлившего во мне негодования я впервые плохо записывал лекции. А через два дня сестре Маше вернули ее заявление с резолюцией: Отказать!
С того дня нас заприметили. И не столько меня, сколько Машу. Очень уж она была хороша собой и выделялась среди других девушек. Постоянно я видел, как кто-либо показывал ее другому, нет, без явной вражды, а с праздным любопытством и с удивлением, что на десятом году революции в советском вузе учится настоящая княжна.
В 'Рабочей Москве' появился очерк о ВГЛК. Там рассказывалось, как собираются сделать поэтов и писателей, говорилось о наших профессорах — с уважением. В общем, очерк был хотя и насмешливый, но в тонах скорее доброжелательных, однако под конец перечислялось, кто у нас учится, и стояла такая фраза: 'Рядом со светлейшей княжной сидит потомственный батрак'.
В 'Вечерней Москве' появился хлесткий фельетон о студентах подготовительного курса. Среди них была Кира Жуковская, знакомая наших знакомых, дочь крупного инженера из ВСНХ. Она хорошо одевалась, румянила губы, пудрила щеки, маникюрила ноготки, стригла волосы под мальчика словом, подражала модам прогнившего Запада. Девчонки были от нее без ума, на переменах увивались вокруг нее. Пронесся слух, что она учит их танцевать не только фокстрот, но еще более развратный чарльстон. А тогда на западные танцы и на джаз смотрели как на… слов не подберу, какими отвратительными эпитетами костили в газетах бездельников-танцоров. И Киру Жуковскую прокатили в фельетоне за прическу, за губную помаду и особенно за развращение девиц. Кончался фельетон призывом к бдительности и к необходимости чистки в ВГЛК. Светлейшая княжна в фельетоне не упоминалась.
Ансамбль 'Синяя блуза' подхватил бульварную тему. Среди действующих лиц инсценировки оказалась девица, одетая под Киру Жуковскую, и распевала песенку: 'Литкурсантка Маруся — такая дуся'. Словом, поехало… У меня кошки скребли от всех этих наскоков на ВГЛК.
7
Я продолжал чертить для журналов карты и ежедневно ходил в библиотеку то в Ленинскую, то в университетскую, и там, сидя рядом с другими читателями, углублялся в классиков древности, Средневековья, Возрождения. Сколько я тогда прочел мудрых и прекрасных книг! Древние греки и римляне, рыцарский роман, Данте, Рабле, Боккаччо, много таких авторов, о которых теперь и не слышно. Пытался я заняться философией, выписал толстый том Шопенгауэра, но сей гранит науки оказался для меня потверже лекций Шпета.
Литературу двадцатого века у нас читал профессор Фатов, читал столь бесцветно, что я никак не запомнил ни его лекций, ни его внешнего вида, но он рассказывал о символистах, которых я раньше почти не знал. Первый год занятий на ВГЛК стал для меня открытием сперва Бальмонта, потом Блока, других поэтов начала нашего века.
В огромном зале Ленинской библиотеки я читал беззвучным шепотом стихи из роскошных «Аполлона» и 'Золотого руна', прочел почти всего Бальмонта, и не только прочел, но и сделал доклад на тему 'Пейзаж в изображении Бальмонта'. Стихи Брюсова мне по душе не пришлись, но его прозу — романы 'Огненный ангел' и 'Алтарь победы' я проглотил с наслаждением, хотя придется признаться, что теперь начисто забыл их содержание. Я увлекся Мережковским, прочел обе его трилогии; когда же хотел выписать его памфлет на Максима Горького — 'Грядущий хам', мне листок вернули и сказали, что выдается лишь с разрешения директора.
Сколько часов наслаждения провел я тогда в библиотеках! Полное молчание огромного, в два света, зала гипнотически действовало, усиливало внимание к книге. 'Радость учения', — писал один из тех поэтов, чьи стихи тогда ходили по рукам. И теперь, когда я вижу юношей и девушек, которые по окончании школы не хотят учиться дальше и остаются висеть на шее родителей, я всегда вспоминаю свою юность…
— Ты доволен своей судьбой? — как-то спросила меня моя мать.
— Да, я чувствую, что с каждым днем становлюсь все умнее и умнее, отвечал я.
8
Но сколько искусственных препятствий ставили власти для сыновей и дочерей бывших людей, для тех, которые не просто хотели, а жаждали учиться, и чьи способности были выше среднего уровня!..
У наших ВГЛК, кроме светлой стороны приобщения к знаниям, была и черная изнанка. Каждый день я отправлялся на занятия с чувством щемящего страха. Вот вывесили новую стенгазету. В передовице, озаглавленной 'Очистим наши ряды от чуждого элемента!', писалось все то, о чем вопили любые тогдашние газеты про любое советское учреждение и вуз. А подвал был занят разоблачением западных танцев. А ведь мы — Маша, Ляля Ильинская и я порой до семи утра тоже танцевали фокстрот. Да и наши некоторые сокурсники наверняка скрывали, что и они отдавали дань 'тлетворному духу Запада'. Только бы не узнали блюстители нравов.
Наконец верхи спустили постановление: провести чистку личного состава ВГЛК.
Было общее собрание, были мерзкие выступления. С болью в сердце я все ждал, вот-вот помянут меня и Машу. Нет, не помянули. Говорил представитель райкома о бдительности, о тайных врагах, окопавшихся в стенах ВГЛК, но фамилий не называл.
И началось. Часть лекций отменили. Чистку проводили в течение четырех дней. Я видел издали, как бледные, даже с землистым цветом лица студенты заходили в одну из аудиторий. Спрашивали их как будто доброжелательно, потом говорили: 'Можете идти. Кто следующий?' А судьбы всех нас решались заочно.
Настал роковой день и для нашего курса. До меня пошел Андрей Дурново и вскоре выскочил радостный:
— Ничего страшного, только велели снять заграничный галстук, а про министра даже не спрашивали.
Настала моя очередь. За столом сидело трое — недавно назначенный директор Карапетян, мрачный пожилой армянин с острой бородкой, представитель райкома и представитель студкома — студент старшего курса Виктор Гусев.
— Садитесь, — сказал Гусев и посмотрел на меня с ласковой улыбкой. Я сел. Тоска охватила меня. За что такие испытания?
