средств связи – НИИ-885, которому поручались работы по аппаратуре и радиосвязи для ракет. Главным конструктором этого НИИ был назначен Михаил Сергеевич Рязанский. В рамках Министерства судостроительной промышленности создавался НИИ-10 – институт по гироскопам во главе с Виктором Ивановичем Кузнецовым. Министерство авиационной промышленности выделило для Валентина Петровича Глушко свою базу – НИИ-456 и опытный завод, где утвердилось ОКБ ракетных двигателей. Конструкторское бюро Владимира Павловича Бармина по разработке стартовых комплексов обосновалось на заводе «Компрессор», где строились первые реактивные установки. Тогда же в ЦК был поставлен вопрос о создании полигона для испытаний ракет дальнего действия и военным поручалось срочно найти место для такого полигона.
Май 46-го – поворотный момент в истории нашей ракетной техники. В конце 20-х-начале 30-х годов ракетчиков считали просто фантазерами. В середине 30-х – увлеченными энтузиастами, которые тратят силы на не очень серьезное дело. С конца 30-х они как бы были допущены в цех вооруженцев, но не более. С мая 46-го начинается путь, который выведет ракету в приоритетные лидеры не только оборонной, но и многих других отраслей промышленности, в немалой степени подчинит ей экономику, отдаст едва ли не лучшие умы Академии наук и ведущих вузов и в результате – сделает ее основным оружием армии, авиации и флота, предоставит ей почетные места за круглыми столами дипломатических переговоров и поднимет на самые высокие трибуны международных форумов, где ракеты будут определять судьбу войны и мира, а, в конечном счете, судьбу жизни на нашей планете.
С мая 1946 года остротам и улыбкам скептиков приходит конец. Это вовсе не означает, что скептики разом исчезли. Отнюдь. Их много. Авиаконструктор Яковлев, например, доказывал, что немцы войну проиграли чуть ли не потому, что в ущерб авиации увлеклись ракетами. Нет, скептики были и тормозили дело, как могли, еще многие годы. Но это был уже личный, а не государственный скептицизм. Острить и улыбаться дозволялось в узком кругу, но никто на серьезном совещании уже не стал бы иронизировать над ракетчиками, ибо это значило бы смеяться над армией, а ведь военные скорее простят тем, кто их побил, чем тем, кто над ними смеялся. Это значило бы издеваться над Госпланом, который объявил на заседании Верховного Совета СССР о том, что в первой послевоенной пятилетке необходимо обеспечить работы «по развитию реактивной техники, применению нового типа двигателей, создающих новые скорости и мощности». Наконец, неверие в ракеты означало бы неверие в мудрость и дальновидность того, по чьей воле ракеты были теперь признаны.
За месяц до смерти министр обороны, Маршал Советского Союза, Герой Советского Союза и дважды Герой Социалистического Труда Дмитрий Федорович Устинов закончил книгу воспоминаний106.
Прослеживая в ней свою жизнь как раз до того момента, когда он приехал в Германию: о поездке в Бляйхероде и встречах с ракетчиками в книге, увы, ничего нет. Но есть в книге глава «Самое дорогое», в которой он пишет о Сталине. «Сталин обладал уникальной работоспособностью, огромной силой воли, большим организаторским талантом... – пишет Устинов. – При всей своей властности, суровости, я бы сказал, жестокости, он живо откликался на проявление разумной инициативы, самостоятельности, ценил независимость суждений... Обладая богатейшей, чрезвычайно цепкой и емкой памятью, И.В. Сталин в деталях помнил все, что было связано с обсуждением, и никаких отступлений от существа выработанных решений или оценок не допускал.
Он поименно знал практически всех руководителей экономики и Вооруженных Сил, вплоть до директоров заводов и командиров дивизий, помнил наиболее существенные данные, характеризующие как их лично, так и положение дел на доверенных им участках. У него был аналитический ум, способный выкристаллизовывать из огромной массы данных, сведений, фактов самое главное, существенное».
Мне трудно спорить с Дмитрием Федоровичем: он встречался и работал со Сталиным, я же видел его два раза в жизни: один раз на мавзолее, другой раз – в гробу. Может быть, Сталин и «живо откликался на проявление разумной инициативы» и особенно на проявление «самостоятельности», но мы знаем, как дорого стоили людям его «живые отклики». Королев говорил обратное: культ Сталина сковывал народную инициативу. Но речь сейчас не о Сталине. Интересно не только, каким был Сталин, но и каким увидел его Устинов. Мне кажется, что увидел он его таким, каким был сам. Если Рябиков был «человеком Устинова», то Устинов был «человеком Сталина». Он боготворил вождя, стремился ему подражать во всем и, будучи сам порождением сталинских методов руководства, с невероятной энергией насаждал эти методы всю жизнь. Как и все, он боялся Сталина, но, думаю, что и любил его искренне. Да и как же мог он не любить его, если с именем вождя были связаны самые прекрасные дни его жизни: молодость, любимая работа и главное – возможность раннего и полного самовыражения, реализации тех несомненных талантов, которые были заложены в нем природой. Сталину обязан он своей головокружительной карьерой. В ту самую страшную зиму, когда расстреляли Клейменова и Лангемака, когда ставили «на конвейер» Туполева и били Королева, случайный доклад, понравившийся Жданову, делает 29-летнего Устинова директором большого оборонного завода в Ленинграде. Без санкции Сталина Жданов не решился бы на столь ответственное назначение. В начале июня 1941 года Маленков вызывает Устинова в Москву:
– В ЦК есть мнение назначить вас наркомом вооружения...
В каком ЦК, какое мнение? Лукавит Георгий Максимилианович: ужели наркомов ЦК назначал?! Сталин их назначал. И дальнейшая история этого назначения подтверждает это бесспорно. В ответ на лепет Устинова Маленков посоветовал ему пойти в гостиницу и хорошенько подумать, но ни с кем не советоваться. Устинов пошел думать, когда в типографии «Правды» уже набирали на первую полосу указ о его назначении. А на последнюю – заметку об освобождении наркома Ванникова от своих обязанностей.
Устинов узнал об этом утром, купив в гостинице газету. Кто, кроме Сталина, мог себе позволить подобные молниеносные решения?
Когда вновь назначенный нарком приехал в свой наркомат, он спросил:
– А где Ванников? – ведь надо было принимать дела.
– Борис Львович уехал, ничего никому не сказав, – ответил Рябиков – первый заместитель смещенного наркома.
Очень четкий и дисциплинированный человек, Борис Львович Ванников дела своему преемнику сдать не мог. «Позднее мы узнали, – пишет Устинов, – что Б.Л. Ванников был арестован». Очень часто слышал и сегодня слышу: «Устинов – талант! В 33 года нарком!» Бесспорно, талант и немалый. Но неужели сам Устинов, умный человек, не понимал, что, кроме таланта, выносит его наверх еще и красная волна сталинского гнева? Ужели не понимал, что в миг единый могут они с Ванниковым поменяться местами? А если понимал – ведь не мог не понимать! – каково же ему было?!
Руководителем правительственной комиссии, которая отправилась в Германию, был начальник Главного артиллерийского управления (ГАУ) маршал артиллерии Николай Дмитриевич Яковлев, с которым прибыли Устинов и добрый десяток министров, замминистров и высших чинов оборонной промышленности, не считая ученых. Но запомнился всем прежде всего не спокойный, рассудительный Яковлев, а неистовый Устинов.
Заместитель Председателя Совета Министров СССР Леонид Васильевич Смирнов рассказывал мне, что когда в 1944 году его, тогда слушателя Академии оборонной промышленности, вызвал к себе Устинов и он переступил порог кабинета министра, то тут же услышал веселый окрик:
– Иди быстрее!
В этом «иди быстрее»! – весь Устинов. Он ворвался в Бляйхероде, как вихрь, приводя в движение все вокруг себя: утвердил создание двух институтов: «Нордхаузен» и «Берлин», потребовал формирования еще одного спецпоезда, который ему очень понравился, а потом заявил, что хочет увидеть все своими глазами. Распорядок дня был незатейлив: в 5.30 утра он кричал на всю виллу:
– Орлы, поднимайтесь!
Завтрак на бегу. Работа до 23.00. С 23.00 до часа ночи – ужин с выпивкой, Устинов пил не много, но регулярно. (За ужины отвечали ребята из батальона аэродромного обслуживания, не сказать, что мародеры, но наглецы и доставалы экстра-класса.)
Такая круговерть шла больше недели. Для Устинова это был ритм нормальный, но, кроме Дмитрия Федоровича, мало кто его выдерживал.
Он жил так многие годы, десятилетия, и после Германии – в Москве, на полигонах, в бесчисленных командировках по всей стране. Это был человек уникальной выносливости. Если бы он в молодые годы ушел
