гнилой кожи без бугры, тем более где-то там, в Москве? И как остаться острову без бугры? Ведь именно он, остров (одно, большое, живое) обеднеет оттого, что какому-то заезжему москвичу зазудело узнать, что там, внутри…
Вот такой примерно ход мыслей.
Когда я немного освоился в нем, я многое понял.
Понял, например, как сложились два проекта заполярной истории, касающейся, разумеется, и сииртя. Один из них (ненецкий) основан на предании, передающемся из уст в уста, живом, постоянно обогащающемся за счет переплетения и наложения друг на друга различных историй и некоторой доли привносимой фантазии. Другой (наш) направлен на извлечение из преданий экстракта
Как возникла подобная развилка? Я должен был изучить вопрос.
Наступил затяжной библиотечный период.
Как научная проблема сииртя показались на горизонте во второй половине XVIII века – то есть в то самое, примерно, время, когда последние их колена еще доживали свой век (во всяком случае, в 1929 году ямальские ненцы убеждали археолога В.Н. Чернецова, что «последние сииртя еще за четыре-шесть поколений до наших дней встречались где-то на северном Ямале, а затем окончательно исчезли»). В XVIII же столетии академик санкт-петербургской академии Иван Лепёхин, совершив путешествие по ненецким тундрам архангельского края, обратил внимание на то, что «Вся самоедская земля в нынешней Мезенской округе наполнена запустевшими жилищами некоего древнего народа. Находят оные во многих местах, при озерах на тундре и в лесах при речках, сделанные в горах или в холмах наподобие пещер… В сих пещерах обретают печи, и находят железные, медные и глиняные домашних вещей обломки и сверх того, человеческие кости. Русские называют сии домовища чудскими жилищами. Сии пустые жилища, по мнению самоедов, принадлежат некоторым невидимкам, собственно называемым по-самоедски сирте…»[50]
Александр Шренк, с немецкой методичностью принявшийся за дело полвека спустя, уже не довольствовался столь общими замечаниями. Он первым, как уже говорилось, записал ненецкие предания о сииртя; выяснил восходящие к сииртя генеалогии; указал на то, что многие топонимы печерского края, особенно часто встречающиеся в устье Печоры – Куя, Норыга, Вельть, Коротаиха, Конзер, Вандех – не будучи ни русскими, ни ненецкими, являются своеобразными следами этого исчезнувшего народа, который он также отождествлял с чудью (т. е. «чужими людьми») русских летописей, убежденный в его «чисто финском» происхождении. Он же указал на поморские рассказы о войнах новгородцев с чудью, отчего в районе Мезени одна из речек, где была настигнута и истреблена чудь, до сих пор носит название Кровавой Полосы. Обратившись к языку топонимов, А. Шренк сослужил науке добрую службу: потом обнаружилось их множество, и наряду с русифицированными (вроде названия сельца Великовисочное, по видимости совершенно русского, но, на самом деле, заключающего в себе чудское слово «виска» – речка) отыскалось еще много ненецких – речки Сииртета и Сиирти-яха, огромное количество холмов, названия которых отличаются лишь оттенками значений, которыми они привязаны к сииртя. Таковы Сиртес, Сиирте-мя («чум сииртя»), Сииртя-седе и другие.
А. Шренка, по-видимому, волновало, почему сииртя устраивали себе земляные жилища, имея под рукой довольно леса: он пытается объяснить это тем, что лес был недостаточно хорош в северной тайге, а на берегу океана плавника было недостаточно для построения жилья; затем замечает, что у них могло не быть орудий, необходимых для обработки «крепких северных деревьев» – что, безусловно, содержало в себе долю истины – но в конце концов вынужден предположить, что ответ заключается в полукочевом, как у всех охотников, образе жизни этого народа. «Мне кажется, – пишет он, – что эти пещеры и хижины предназначены были не для зимования, а скорее для временного пребывания в них их владельцев, которые, по примеру полукочевых лапландцев, проводят лето на берегах океана или рек, обильных рыбою… а на зиму перебирались со со своими стадами в низшие широты… Нынешние жители Пустозерска поступают точно так же… Лопари, живущие на северных берегах русской Лапландии, до сих пор еще не построили себе ни одной хижины, а довольствуются во время лета простыми шалашами из хворостняка…»
Будь бдителен, читатель! В этом отрывке много второстепенных и даже неверных соображений (в конце-концов первые ненцы на Колгуеве жили и зимовали в «буграх» представляющими из себя ни что иное, как «земляной шалаш» – и таковых бугр было немало, о чем свидетельствуют названия реки Бугрянка и поселочка Бугрино). А в то же время слово «Лапландия», хоть и вскользь, упомянуто тут дважды – а именно оно вскоре окажется наиболее важным для нас.
Землянки лопарей видели на острове Кильдин у мурманского берега голландцы во время своего броска в Китай через «северо-восточный проход» в XVI веке. Летописец экспедиций П.М. Ламартиньер среди глубоко аффектированных описаний чудес Севера упоминает, между прочим и о «барандайцах», которых голландцы видели в районе мыса Варандей, примерно в двухстах километрах к востоку от устья Печоры: они плавали по морю среди льдин в кожаных лодках и одевались в одежду из шкур морского зверя, очень отличавшуюся от одежды ненцев, с которыми голландцы также встречались неоднократно.
Русские переводы П.М. Ламартиньера, Я.Г. Ван-Линсхотена и Г. де Фера, летописца последнего похода Виллема Баренца, появились только в начале нашего века, когда внимание русского общества вдруг устремилось на Север. Тогда же было замечено, что и очень древние источники намекают на существование у берегов Ледовитого моря какого-то неизвестного народа. Таковые содержались, например, в арабских средневековых космографиях, которые в разделах, касающихся славян и других, еще более северных народов, представляли из себя сложную компиляцию, возникшую на основе цитирования разных частей очень небольшого количества сочинений – в основном, «Путешествия» Ибн-Фадлана, написанного после посольства в Поволжское Булгарское царство в 922 году – и нескольких других, еще более отрывочных сведений, проникших в арабский мир в основном до того, как Поволжская Булгария была подмята под себя Ордой. Различные персидские и арабские географические источники, проанализированные Б.Н. Заходером, как единый мега-текст, названный им «Каспийским сводом» сведений, рассказывают, в частности, что севернее Булгарии, за страной народа йура, в «Черной земле» омываемой «Морем мраков» обитают некие «береговые люди», пребывающие «в крайней степени невежества и глупости». «Они плавают в море без нужды и цели, а лишь для прославления самих себя, что вот, мол, они достигли такого- то места»; в море водится рыба-нимфа, из клыков которой делают ручки для кинжалов и мечей[51]. В арабской традиции существуют тексты, связанные с мифическими походами Зу-л-карнайна (Александра Македонского) на Север, где он, якобы, встречает голубоглазых и русоволосых людей, которые жалуются ему на северные племена, совершающего на их страну дикие набеги. Получив от голубоглазых железо и медь, Александр расплавляет их и возводит непреодолимую стену, как это описано в 18-й суре Корана, по случайному созвучию с нашей темой называющейся «Пещера». На поиски железной стены Зу-л-карнайна средневековые географы востока затратили немало времени и сил и, не обнаружив ее на востоке, мысленно «переместили» на Север. На вопрос Александра, что едят эти северные племена, русоволосые отвечают, что «выбрасывает им море каждый год две рыбы. Расстояние от головы каждой рыбины до ее хвоста составляет десять дней пути и более» [52]. Здесь речь идет, конечно, о гигантских рыбных косяках или о нерестовом ходе рыбы в реки,
