Остров

О, человечество!

Весь следующий день ветер гнал нас долиной Бугрянки, шлифуя поземкой мелкого песка девственные в совершенстве округлых форм отмели. К вечеру мы дошли до балка Алика на Собачьем ручье. Нагибаясь, чтобы протиснуться внутрь, я случайно взглянул в осколок стекла, вставленный как раз на уровне глаз над дверью – вместо окна. Я увидел лицо. Мое лицо. Я всегда хотел, чтобы у меня было такое лицо: смуглое, обветренное, дикое даже, но полное вдохновения лицо много испытавшего человека, на котором читается, вдобавок, бесстрашная радость: мы сделали свое дело! Мы вернулись с победой!

Пожелай мы в тот же вечер оказаться в Бугрино ради прелестей поселковой цивилизации – хлеба, печенья, повидла, заправленных чистым бельем постелей или воскресной дискотеки в клубе – это не составило бы труда. Но почему-то никому не хотелось, чтобы путешествие закончилось. Нам хотелось продолжать его, продолжаться в нем. И мы остались еще на сутки у Алика.

Собачий ручей близко от Бугрино: по прямой шесть километров, но оттуда поселок не виден. Чтобы увидеть, надо подняться наверх речной террасы, на холм за ручьем. Нет, Алик не случайно выстроил свой балок таким образом, что, находясь в нем, так легко вообразить себя в открытом космосе тундры…

Вытянувшись на своем ложе, он начинает мечтательно рассказывать о том, как странно бывает здесь поздней осенью, когда исчезают звуки. Ведь птицы улетают – и лебеди, и кулики, и турухтаны, и если ветер стихнет, наступает абсолютная немота…

Я слушаю его и понимаю: что бы он там не говорил – больше всего на свете он любит свой остров и никогда, ни за что не покинет его.

Я представляю: он лежит под теплой шкурой, потрескивает печь, по стенам скользят желтые отблески пламени, взгляд следит за ними… Мысли. Нет, мыслей, пожалуй что, нет. Тишина – и все. Тишина. Пока печка потрескивает, можно закурить папиросу, вдохнуть вкусный дым, заварить вкусный горячий чай… Если есть радио – можно немножко послушать радио, уловить шелест мира, какие-то голоса, звуки музыки, события… Но к тебе эти события не имеют отношения, и по мере того, как дрова выгорают, ты прерываешь сеанс связи, укутываешься потеплее и тишина объемлет тебя, а вокруг уже тьма подступившей полярной ночи и балок твой мерцает среди звезд, как космический корабль…

Сейчас еще слышны за стеной порывы ветра. Ветер прогнал тучи на юг, открылось небо.

Еще один желтый закат над Бугрянкой.

Поздно вечером мы с Петром отправляемся копать золотой корень на песчаную отмель, что тянется по правому берегу. Вся лайда заросла целебными растениями – их кустики сидят всего в полуметре друг от друга в песке, на котором после ветра еще никто, ни одно живое существо не оставило своего следа. Здесь еще возможна иллюзия того, что мир далеко и не потревожит нас. Все застыло в геологическом покое: ровные, как годовые кольца деревьев, слои глины, которыми сложен берег, застывшие волны песка, окрашенные каким-то нездешним косым светом… Мы спрыгиваем на отмель и начинаем ногами подбрасывая песок – он искрит, словно снег, в лучах заходящего солнца. Пустота вокруг и какая-то непередаваемая игра света и цвета. Если меня когда-нибудь спросят, что там было замечательного, на Колгуеве, глупо, но я скажу: «Где-то между девятью и десятью вечера в долине Бугрянки одиноко свистит куличок. И от света, который несет река и излучает небо, тебя охватывает ощущение свободы и счастья. И вдалеке холмы – такие синие-синие. И песок розовый, легкий, как снег…»

Я старался брать золотого корня поменьше – все-таки это очень странное растение, похожее, к тому же, на человека о двух ногах, с головой и детородными органами. Однажды один такой, почувствовав мою жадность, уже погнул мне нож. Поэтому с этими корешками надо поосторожней – никогда не знаешь, чего они потребуют взамен.

И все-таки, боюсь, мы не удержались от излишеств. На севере на золотом корне настаивают спирт, которому растение отдает великолепный желтый цвет, терпкий вкус и аромат цветов шиповника. Разбавленный, такой спирт пьется легко и приятно. А в крепких тинктурах способен избавить от многих болезней. Так вот, мы с Петром наковыряли ножами столько корней, как будто только и собирались, что пить и лечиться. Потом еще промыли корни в холодной речной воде и меж нашими пальцами, переплетаясь, протекали струи отраженного водой небесного золота и лазури. Промытые, блестящие корни, собранные в мешок, еще больше напоминали живых существ.

Ложась спать, Петька обнаружил, что оставил на лайде сумку-полевушку с дневником и с гербарием. Была уже ночь и вряд ли кто-нибудь мог появиться на берегу до утра, но он все же решился сбегать за сумкой. Все уже лежали в спальниках и никому не хотелось вылезать, чтоб сопроводить его.

– Не бойся, – ободрил Петьку Алик. – Здесь сейчас никого нет кроме птиц.

– А сииртя? – немедленно отреагировал Толик, который обожал всякие страшные и непонятные истории.

– И сииртя не бойся. Если заберут к себе, научат только хорошему.

Сииртя… Пару раз мы уже начинали говорить об этом, но пока я понял только одно: речь идет о каких- то сказочных человечках, считающихся носителями правильного духа…

– А что эти сииртя – они живут здесь? – осторожно спросил я.

– Да нет уже, – печально сказал Алик. – Они ушли в легенду. Может, где-нибудь осталось один-два…

IV. Книга судеб

Мы возвращаемся

Ну что ж? В последний раз вскидываем мы на плечи рюкзаки и выступаем. Но что-то нет радости на лицах. В конце пути нами овладело какое-то странное равнодушие: энергия похода иссякла. Обещания будущего сбылись, теперь к ним нечего было прибавить. И сообщество, которое составляли мы пред лицом неизведанного, вот-вот должно было распасться…

Алик несколько растерянно брел впереди. Он возвращался домой, где все, решительно все знал до мелочей. Нищий принц тундры, в телогрейке, пропитанной дегтем, хранитель сокровищ памяти Острова в заклеенных болотных сапогах…

Возможно, он не прочь обладать сокровищами более вещественными, нежели память, но мечты на