Мифомания

глупости задумал повенчать любовь с добродетелью!» Возможен ли мистический аккорд тени и плоти, ночи и дня? Никогда этот паралитик не согреется под багровым солнцем, что именуется любовью! Ее пафос обретает гневный, презрительный тон: «Ступай, если хочешь, ищи похотливого жениха; беги, предлагай девственную нежность сердца его жадным поцелуям; и потом, мертвенно бледная от ежедневных пыток, ты мне обнажишь истерзанные груди в стигматах.»

Диатриба Дельфины прорвала четверостишие и закончилась на излете первой строкой следующего катрена, закончилась неожиданно спокойно и рассудительно:

On ne peut ici-bas contenter qu’un seul maitre!

Приблизительно так: «Нельзя здесь внизу, под луной, иметь только одного любовника.» Возможны коннотации: иметь одного повелителя, бога…

И здесь вступает Ипполита, названная l’enfant (ребенок, дитя). Но ее слова дрожат напряженной эмоциональностью: «Я чувствую бездну, и эта бездна — моё сердце.» Лексика, тон, обращение Ипполиты меняются — это уже не испуганное странной агрессией «дитя», это женщина, что на пороге неведомого храма спокойно смотрит в сторону темного алтаря на свое сердце: «Раскаленное как вулкан, глубокое как беспредельность. Ничто не утешит стонов этого монстра и не утолит жажду эвмениды, которая с факелом в руке сжигает его до крови.»

Внезапное пламя сакрального экстаза уничтожает обратную дорогу. Ипполита не знает более ни сомнений, ни робости: «Пусть наши занавеси скроют нас от мира. И пусть любовная усталость растворится в медлительном успокоении. Я хочу быть с тобой и в тебе, хочу вдохнуть на твоей груди свежесть могилы».

Автор «Дон Жуана в аду», понятно, не может осудить этих женщин: «Спускайтесь, спускайтесь, несчастные жертвы, кругами вечного ада, погружайтесь в бездонную мглу, где преступления исхлестаны ураганом, который не приходит с неба.»

Ни малейшей однозначности в этих словах, трудно распознать эмоциональную доминанту в сложности поэтического пафоса: «Сумасшедшие призраки, смешивайтесь с грозой, пейте вашу судьбу: никогда не погаснут неистовые пламена, ибо ваши наслаждения рождают ваше проклятье.»

Слышна ли здесь осудительная интонация, слышен ли здесь вердикт? «Никогда солнечный блик не заглянет в ваши пещеры. В стены просочатся лихорадочные миазмы и вспыхнут словно тусклые фонари, и разорвут ужасным зловонием поры вашей кожи.»

Искусственный пафос, прециозное предсказание. Что «поэзия делается из слов, а не из мыслей и эмоций», позднее скажет Малларме, но этот основной постулат ввели Эдгар По и Бодлер. Образно- ассоциативное пространство совершенно устраняет прямую этическую атаку: «Едкая стерильность ваших радостей удвоит вашу жажду, иссушит вашу кожу; под беспощадным ветром сладострастия ваша плоть заскрипит и застучит как старый лохматый флаг на флагштоке.»

Последняя строфа обнажает безусловные симпатии поэта. Ипполита и Дельфина — его создания, более того, экзистенциальные сестры: «Осужденные ненавистью, бегите, как волки, в недостижимые безлюдья. Делайте вашу судьбу, не сопротивляйтесь бесконечности, сокрытой в вашей душе.»

Ненависть Лилит простирается и на живых и на мертвых мужчин. Рабби Моисей Кордоверо(16 век) в книге «Pardes Rimanim»(Гранатовый сад) дает ряд весьма устрашающих примеров. По его словам, Лилит любит совокупляться с повешенными и мертвецами в могилах, но при этом не растит эмбриона во чреве своем. В первом случае, эмбрион зреет под виселицей и рождается женщиной, поросшей колючками наподобие апунции или ежа, или зубьями пилы. У мертвеца в могиле после подобного соития пенис разрастается женского силуэта ядовитым деревом, похожим на манценил или анчар. Такого рода флоральные «гиноиды», дети Лилит, называются в каббале «маццикинами». Польский поэт двадцатого века Болеслав Лесьмян в балладе «Пила» рассказал о забавах маццикина.

Лесом идет этот кошмар: фигура пилы дышит могильной свежестью, зубами парней манит.
Приглядела себе парня на краю леса и долины: «Хочу тебя, сон мой единственный, ой люли.
Поцелуй меня, парень, отведай острой стали, прижмись к выблескам да проблескам зубов моих.
Очаруйся невиданностью, оснись чужими снами.
Положи голову на васильки да колокольчики, полюби меня
в полевом зное и в лесной тьме.»
«Буду любить тебя силой чудной, целовать как никто. Плевать мне на
деревенских девок, каждая из них рыдает от любви горькой доли.
Я хочу примериться телом к новой ласке. Хочу
окровавить губы сумасшедшим желанием, хочу
для твоей потехи так разыграться, чтобы
страстные губы врезались в зубы твои.»
Заскрежетала она от восторга, наточила зубы:
«Иду в любовь, как хаживала на лесные вырубки!»
Зашумела над ними ива зловещим золотом,
И познал парень какова сталь, когда полюбит!
«Ой люли, не одну душеньку из тебя зубами вырву, в тот мир отправлю,
полетят они роем разодранных пчёл!»
И распилила его в сумятицу частей:
«Ох вы, забавы мои, пусть вам в смерти посчастливится!»
Распилила тело, разбросала на разные стороны:
«Пусть вас бог пособерет, лохмотья человеческие!»
Но лохмотья хотели сшиться прежней формой, да разыскать друг
друга не могли.
Замигали веки в пыльном облаке, неизвестно
кто и мигал, только не человек.
Голова покатилась по лугу в поисках шеи, ну прямо как
дыня из ладони на ярмарке.
Яр, грабитель, задышал украденной грудью.
Ива зацепила ухо, человечьим ухом заслушала.
Глаза, раскиданные, тлеют кто где:
один жужжит в паутине, второй заснул в муравейнике.
Одна нога пляшет на опушке леса, вторая
волочится коленом по хлебному полю.
А та рука, что взнеслась в пустоту над дорогой,
перекрестила неизвестно кого.

Совершенно однозначный «комплекс зубастой вагины», скажет психоаналитик. Болеслав Лесьмян с обычным своим бесстрашием врезался в центр проблемы.

Сказано в Экклезиасте: «Я смотрю на мир глазами свой души и нахожу женщину горше смерти.» Библеисты полагают; во-первых, здесь неофитов предостерегают от пагубной для мистического развития потери девства, во-вторых, речь идет о бесконечных хлопотах и треволнениях, доставляемых женщиной. Но каббалисты думают иначе: для них Лилит и Ева — две ипостаси единой женской сущности, разница лишь в степени: если Ева убивает мужское тело (коитус как малая смерть), то Лилит убивает и тело и душу («горше смерти»).

* * *