«Это я, похоже, обознался. Забывать стал японский. Дай-ка словарь погляжу, — вынул у него изо рта газету и принялся читать, — так…так…японские водопроводчики, разбирая кирпичи (это опускаем), откопали племя Степанид-каннибалов. Вот, Чома, языки-то знать!»
«Газета не совсем, чтобы японская.»
«Я других не держу. Видишь, Чома, в какой ты подвал въехал! Это тебе не скворешник. Каннибалиху Степаниду принял за Робинзона! А если б она тебя съела? Меня бы тут завалили квитанциями. А где, кстати, моя квитанция?»
«Под кровать положить изволили, Сергей Иваныч. Вам не пора вещички укладывать? Как-никак в Норвегию собираетесь, небось со спецзаданием.»
«Ну ее к черту! Слушай, Чома, вот что мне в голову пришло: ты с виду чистый каннибал, вот бы тебе Степаниду съесть.»
«Обижаете, Сергей Иваныч, простого человека. Опасаюсь. Она, похоже, тухлая.»
«Дурак, тебе героя дадут. А потом мы и Робинзона почитаем.»
«А нельзя ли, Сергей Иваныч, спервоначалу почитать. Для куражу значит.»
«Отчего ж. Соберусь только. Надо глаза внимательно закрыть. Японский язык, Чома, при закрытых глазах туже идет, основательней. А все таки закусил бы Степанидой. Она не то, чтобы тухлая, она рыхлая. Копия тебя. Ее хоть ложкой ешь, урчать будет от удовольствия. Ложка у нас есть, пожарные принесли, горчицы я тебе спроворю. Под кроватью где-то каталась. К тому, Робинзону услугу окажешь, он ведь с каннибалами воевал, натерпелся видать страху, а тут ему и союзник.»
«Так вдруг она меня съест?»
«Ты уворачивайся, с пляской аппетит нагуливай. Пройдешься вальсом, ложкой ее ткни, раз, два, раз два…и дело пойдет.»
«Ее и дома нет. За салфетками ушла.»
«Сходи за ней. За салфетками далеко не уйдет. Среди домов и аппетит разыграется.»
«Баба она больно здоровенная. Опасаюсь, Сергей Иваныч, вот те крест, опасаюсь. Я кроме божьей коровки тяжестей не поднимал.»
«Видишь, аж корову таскал! А божья она или нет, где надо разберутся. Не ждал я, Чома, от тебя такого слабоволия. Как бишь тебя кличут?»
«Прозываюсь Пафнутием Пафнутьевичем. Давеча согрешил перед вами, собственным свояком притворился.»
«Это хорошо. Свояк значит свой. Тебя и в Японии знают. — Я закрыл глаза и принялся чесать по- японски. — Бывший урусский богатырь Пафнут-сан отбыл с кирпичами (пропускаем) на свидание к бывшему людоеду Робинзону-сан Крузо-сан. Вот тебе и штука, панорама шибко затейливая получается.»
«Может, промахнулись в японском, Сергей Иваныч? И что это за хвостик „сан“?»
«Это сорт пива такой. Совсем ты, Чома, дремучий. Пожалуй для крепости надо книжку почитать. Давай „Любезные соображения“». Я зажмурился и начал:
Умник
Филимон Филимоныч — старичок сухонький, любопытный до въедливости. Умен был чрезвычайно, в подробностях, но как-то коротко: если его посчитать центром, на расстоянии полуметра от себя он замечал всё, приходил к остроумнейшим выводам и заключениям, но далее ни на что не реагировал. Однажды, стоя в очереди за сметаной, заявил ближней тетке: а вы, любая моя, банку-то забыли и правильно — вам племянник целое ведро привез, на приступочке в сенях покоится. Тетка обомлела, а Филимон Филимоныч запел: вперед быку навстречу, товарищи в борьбе куда-то там себе. Речетатив по охране более крупных, нежели курица, но значительно менее мамонта животных. К слову сказать, страсть обожал слова затейливые: речетатив, ричеркар, коромыслие. Однажды молодой доктор философии спросил его: Филимон Филимоныч, а что такое коромыслие? В тот момент старичок пел:
У него вошло в привычку петь песни на свой манер. Философу он ответил обстоятельно: делая вид, что любит наивные до идиотизма каламбуры, щелкнул каблуками: какой там Филимон, для людей образованных «просто Филя». Касательно энигматики вашего дискурса, имею ответить в стиле ричеркара Луки Маренцио: коромысло не умеет поместить в голову симультанно два ведра: это так же верно, как вы сегодня, отчаянно жестикулируя на лекции по младогегельянству, потеряли ботинок наподобие Эдуарда фон Гартмана.
Когда ему исполнилось восемьдесят, решил он произвести учет своей собственности и подумать о содержимом, о ценности и прочих приятных вещах. На стене висела фотография человека женского пола и неопределенного возраста. Женщина пребывала на лошади, взмахнув шашкой. «Просто Филя», как мы станем его для краткости именовать, причислив друг друга к людям образованным, в зависимости от настроения, рекомендовал ее посетителям женой, дочкой или бабушкой, хотя в ночном одиночестве кланялся фотографии и шептал: «Многая лета фельдмаршал Махно!» То была глубочайшая тайна Фили, хотя знакомым он игриво пояснял: какая жена, кто с эдакой страхолюдью в постель-то махнет, она милым делом шашкой пырнет, потом к простынке пришьет, душнет(?), а потом, обратно говоря, (он вполне мог сказать «образно», но решил выразиться изящней) куда лошадь девать? У меня, правда, тачка в наличии (он имел в виду не автомобиль, а самую обыкновенную тачку об одном колесе, второй объект собственности), но ее водит ручная крыса Фрося, жаль последнюю обижать. Иди, моя ласковая, поцелую тебя. Это было бы трудно сделать, поскольку Фрося населяла его пылкое воображение, но, полагаясь на тонкий слух соседей, он громко вел с Фросей задушевные, любовные и ученые беседы; однажды, порезавшись при бритье, с воплем выбежал на кухню, закричал, что она его укусила и вызвал ветеринара, с которым долго разговаривал о психологии крыс. Оба пришли к поразительным выводам, однако после этого случая Филимон Филимоныч сам возил тачку, жалуясь, что Фросю забрали на обследование. С тачкой он сначала ездил за продуктами, потом привык и уже налегке из дома не выходил. На что жил — бог ведает: пенсии не получал принципиально, признался как-то одному студенту, что присылает переводы и посылки «некий блистательный полководец гражданской войны».
Жил Филимон Филимоныч домоседом, никого не навещал, но всё про всех знал, по своему обыкновению «вблизи», чем немало беспокоил прохожих собеседников. Пройдет мимо бабки, остановит и скажет с поклоном: вы, драгоценная Миранда Касьяновна, по краю несчастий ходите — завтра у вас чулок сползет на эстраде, а в будущий четверг кошелек из сумочки выпадет, так вы обвините Тараса- стекольщика, а тому зарезать честную женщину — бальзам. Затем встретит оторопелого пьянчугу — бывшего филолога: неверно вы, Степан Михеич, стихи на юбилее Васьки-бухгалтера цитировали — это Марциал, а не Валерий Флакк. И катил тачку, напевая:
