бог, не чудовище, не смертный. Спросил Геракл:
— Кто ты, бессмертный? Услышал в ответ:
— Я Телем — киклоп.
Озирали они друг друга, как друг друга озирают Гора и Утес.
— Если ты пришел из недр земли, я скоро спущусь к тебе в недра и буду там твоим гостем, Телем. Так чту я гостя Хирона.
И Геракл-полубог сел возле Телема-киклопа. Только тогда взглянул он на Хирона и вскочил с исступленным криком, ухватившись руками за голову, — он увидел рану на ноге и страшное тело кентавра:
— Это я, мои руки свершили! О, Геракл, ты — убийца Хирона!
И услышал голос:
— Нет, не ты.
Не с неба — с земли прозвучал этот голос. Не принял Хирон вину Геракла.
И тогда, глядя исподлобья на гостя-великана, чуть пригнув, словно для прыжка, плечи, Геракл глухо спросил:
— Это он? Ответил Хирон:
— Это Крониды.
Словно окаменелый стоял сын Зевса, Геракл, близ киклопа Телема и Хирона — он, безумный убийца поневоле лучшего среди всех, кто живет на земле.
Пришла ночь. Заглянула мглистым взглядом в пещеру и смущенно подалась назад. В пещере был свет, хотя огонь в ней не горел. Грустным солнечным закатным светом освещал ее глаз Телема.
Не было слов. Только три сердца стучали: только три колокола жизни будили тишину.
И были удары одного колокола гулки и бурны, словно беспощадный вихрь ударял в набат и, угрюмо грозя, взывал о пощаде.
И были удары другого колокола печальны, как прощание звезды с небосклоном, но без жалобы миру.
— Тебе холодно в моей пещере, Телем, — сказал Хирон. — Зажги очаг.
— Мне тепло, — ответил Телем. — При мне солнечный глаз. Да и жар твоего бессмертного тела сейчас высок. Я слышу кипенье в твоей крови. Она побеждает смертельный яд, непрерывно обновляясь в нескончаемой борьбе с ним. А он, побеждаемый, пожирает ее и тоже, как она, обновляется. В неустанной борьбе с мертвой жизнью будет жить твоя жизнь живая. И так навеки.
— Навеки, — повторил голос Хирона.
И услышав это «навеки», как зверь в клетке застонала сила Геракла. В диком порыве возвел он к небу Кронидов напряженные мышцы рук с сжатыми кулаками. Но упали тотчас руки обратно, и сник Геракл: нет там, на небе, у Геракла противника — не с кем ему там бороться: ведь Геракл, Истребитель титанов, — сын Зевса-Кронида.
Сказание о ночной беседе в пещере на Малое кентавра Хирона, киклопа Телема, Геракла, прозревшего Феникса-полубога и Силена
Еще новый гость вошел в пещеру: ослепленный и прозревший Феникс, которому Хирон подарил глаза. И не удивился Феникс, увидя сидящих рядом киклопа и Геракла.
Эта была та последняя ночь, когда страдающий Хирон еще беседовал с друзьями, превозмогая страдание.
В сторонке спал пьяный Силен.
Сказал Феникс:
— Ты учил нас, Хирон, что, стоя над бездной, надо бесстрашно заглядывать в ее глубь и приветствовать жизнь, что жизнь — это радость подвига. Ты учил нас, что когда ходишь над самой черной бездной по самому краю, надо смотреть в лазурь. Теперь и ты, Хирон, бессмертный, стоишь, как и мы, герои, на краю бездны. Куда же ты смотришь?
И ответил Хирон:
— Я бессмертен, но подвержен страданию смертных. Когда чаша страданий так переполнена, что перетекает через край и в ней тонет мысль, тогда отдают эту чашу обратно жизни. Всякому страданию дано переходить в радость. Одним страданием не живут.
Смутили слова Хирона его друзей, но никто еще не понял, что задумал мудрый кентавр. Ведь он был все-таки бессмертен.
— Скажи, что ты знаешь об этом, Геракл? — спросил Феникс полубога, сына Зевса. Ответил Геракл:
— Я не умею знать — я делаю. Я не заглядываю в бездну — я спускаюсь в нее, чтобы вынести оттуда Ужас бездны на свет дня. Я не умею ни перед чем отступать и хожу по любому краю.
Сказал тихо Хирон:
— Ты найдешь свой край, Геракл. Но слова твои меня радуют.
Тогда спросил Феникс киклопа:
— Почему ты молчишь, Телем? И ответил Телем:
— Кто потерял небо, для того и темная земная бездна становится небом. Уже нет для меня края и глубины бездны, и мне некуда заглядывать. Я сам в бездне. Не придешь ли ты и за мной, Геракл?
Ответил Геракл:
— Приду.
Задумались титан и полубоги, каждый, как адамант, закаленный страданием, в то время как в уме Хирона созревало решение, еще никем не понятое из его друзей.
В сторонке спал пьяный Силен на пустом бурдюке и во сне улыбался. Снилось ему, что бурдюк его снова полон.
Наконец долгое молчание прервал Феникс, понимая, что Хирон задумал нечто небывалое.
Сказал:
— Хирон, я люблю додумывать мысль до конца. Но почему в конце моей мысли опять появляется ее начало и тревожит меня вопросом?
При этих словах вдруг проснулся Силен и рассмеялся:
— Видно, мысль твоя, Феникс, как мой бурдюк! Когда выпьешь все его вино до конца, надо его снова наполнить тем же.
А Геракл, не умея шутить, добавил сурово:
— Так было и у многоголовой Лернейской Гидры.
Когда я отрубал ей одну голову, на том же месте вырастала тотчас другая: тогда я прижег то место, где была голова, а другая голова больше не выросла. И тебе, Феникс, надо бы прижечь конец своей мысли. И тут крикнул Фениксу Силен:
— Прав Геракл! Прижги, Феникс, вином свою мысль, иначе чем же ты ее прижжешь?
Все видели, что Силен хочет шуткой вызвать улыбку у Хирона, чтобы отвлечь его от страдания.
Но страшная сила яда, перешедшая из конского в человеческое тело кентавра, уже достигла той степени, когда мысли и чувства не могли больше вызвать смех и улыбку. Напрягая могучую волю, молчаливо терпел Хирон свою муку, но его гордость титана и бессмертная сила жизни не хотели принять вечное страдание, не искупаемое, как у Прометея, мятежом свободы, и его мысль искала пути, чтобы одолеть яд мертвой жизни силой знания.
Спросил вдруг Хирон:
— Где Асклепий? Почему он не приходит к Хирону? Ведь он знает, что с Хироном. Не вижу я его на земле среди смертных. Не вижу и среди бессмертных.
Удивились все словам Хирона, прозревающего мыслью все, что есть в живом мире. Но никто не мог ему сказать, где Асклепий и что с ним: ни Телем, ни Геракл, ни Феникс, ни Силен.
Только Геракл вспомнил:
