— Здесь, — отозвался Егорышев.
— Ты слушай меня внимательно, понял? Это очень важно.
— Хорошо. Я тебя буду слушать внимательно, — устало ответил Егорышев.
— Ты возьми мою сумку и ступай в колхоз. Ступай старой дорогой, по берегу Унги. Там все время прямо, не собьешься. — Матвей говорил торопливо, словно боясь, что Егорышев его перебьет. Как доберешься, скажи Мангульби, что я здесь. Он пришлет за мной кого-нибудь. Ты все понял?
— Я все понял, — монотонно ответил Егорышев.
— Ну вот и хорошо, — обрадовался Матвей. — Это же самый разумный выход, я очень рад, что ты понимаешь. Идти я все равно не могу, а за трое суток ничего со мной не сделается. Теперь слушай самое главное. Если меня привезут и будет все в порядке, тогда просто отдашь мне сумку. Ну, а если случится что-нибудь непредвиденное, отвези ее, пожалуйста, в Улуг-Хем, в управление геологии. Там есть такой товарищ Анциферов. Запомнишь фамилию?
— Анциферов, — повторил Егорышев.
— Правильно, Анциферов. Павел Кузьмич. В сумке у меня среди образцов есть один камень. Серого цвета, с багровыми и зелеными пятнышками. Ты сразу его найдешь, он приметный. Ты отдай этот камень Анциферову и покажи на карте сопку, куда ты лазил. Скажи, что камень, дескать, Строганов нашел в древних медных выработках и пробы, взятые на склонах сопки, показывают примерно семидесятипроцентное содержание его в руде.
— Значит, ты нашел этот камень! — тихо сказал Егорышев. — Ты все-таки его нашел!
— Нашел! — ответил Матвей. — Три года здесь копался, хотел уже бросить, но… нашел! Нашел, черт его возьми совсем! Эх, жалко, не дожил до этого часа один человек. Ну, ничего. Теперь про него вспомнят. Построят здесь комбинат, потом город и назовут этот город его именем. Назовут, как думаешь?
— Назовут.
— И я так думаю. А теперь иди, Степан. Иди, друг, и не теряй зря времени. Ты все хорошо запомнил?
— Запомнил, запомнил, — ответил Егорышев. Он встал, чувствуя, как сразу заломило натруженные ноги, нагнулся и поднял Матвея на руки.
— Ты что? — сказал Строганов. — Отпусти меня сейчас же. Надорвешься.
— Не надорвусь, — успокоил его Егорышев и стал осторожно спускаться. — Ты только не дергайся, сиди смирно.
— Я же восемьдесят килограммов вешу, безумный ты человек! — жалобно сказал Матвей. — Ведь ты же меня все равно уронишь и сам голову разобьешь.
— Не волнуйся, — ответил Егорышев, — я по профессии цирковой борец. Можешь у Томашевича спросить. Он подтвердит. А если будешь много болтать, тогда, конечно, я вполне могу тебя уронить.
— Что же ты голову мне морочил, заставлял все рассказывать? Издевался, что ли?
— Нет, не издевался. Просто на всякий случай. Вдруг ты по дороге помрешь. А камень этот, как я понимаю, стоит дороже твоей и моей жизни, — спокойно и сурово объяснил Егорышев, продолжая спускаться.
Строганов не ответил и притих. Спуск был тяжелым. Егорышев плохо видел дорогу и ставил ноги почти наугад. Но он решил не дожидаться утра, потому что Матвей с каждым часом слабел и нужно было торопиться.
Метров через пятьсот ущелье расширилось, мрак поредел, над головой повис лунный серп.
— Пусти, я сам пойду, — сказал Матвей, — я отдохнул, теперь я смогу.
Егорышев не ответил.
— Ну что ты, все шестьдесят километров тащить меня собираешься? — с отчаянием спросил Матвей. — Ведь это же глупо. Какая-то дурацкая романтика!
— Помолчи, ты мне мешаешь! — холодно попросил Егорышев.
Строганов умолк.
Егорышеву было неудобно. Руки скоро затекли, тело раненого сползало вниз.
— Обними меня за шею, — попросил он. Спуск стал пологим, показалась освещенная луной поляна.
— Дал же бог тебе силушку! — с уважением сказал Матвей, когда Егорышев опустил его в траву.
Егорышев лег возле лужицы, опустил в нее голову и долго, жадно пил. Потом перевернулся на спину, раскинул руки и минут двадцать лежал без движения. Он был мокрый от пота. Шея и руки одеревенели. Он лежал, смотрел в небо и дышал. Он никогда не думал, что дышать — это такое наслаждение.
Послышался треск. Матвей ломал ветки для костра. Подумав, что он может разбередить рану и вызвать кровотечение, Егорышев кое-как поднялся и сказал:
— Брось, без тебя управлюсь.
Он заставил Матвея лечь и, взглянув на повязку, которая снова пропиталась кровью, укоризненно покачал головой.
— Ничего, — виновато сказал Строганов. — Это ерунда. Честное слово, я себя гораздо лучше чувствую.
Егорышев открыл последнюю банку с тушеным мясом. Он поставил сковородку на траву, сел рядом с Матвеем, и сковородка через минуту опустела и была дочиста выскоблена остатком галеты. В сумке у Егорышева осталось лишь три плитки шоколада. Правда, еще у него было ружье и штук сорок патронов, но дичи здесь никакой не водилось. С тех пор как Егорышев вышел из тайги, ему не встретилось ни одной птицы. Даже вороны куда-то подевались.
11
Поужинав, Егорышев лег у костра и укрыл себя и Матвея спальным мешком. Перед глазами у него тотчас же замелькали черные мухи, но сон не приходил. Стало неловко лежать. Острый сучок впился в бок.
— Не спишь? — спросил Матвей.
— Не сплю.
— Бывает. От усталости. Завтра я пойду сам, слышишь?
— Слышу.
— Ты все-таки чудной, — помолчав, сказал Строганов. По его голосу Егорышев понял, что он улыбается. — Ей-богу, чудной… И я до сих пор не понимаю, как ты на меня наткнулся.
— Специально за тобой приехал.
— Ты не отшучивайся.
— Я не отшучиваюсь, — мрачно ответил Егорышев.
— А с Томашевичами ты давно знаком? — спросил Матвей и, не дождавшись ответа, задумчиво сказал: — Правильные они люди. Живут правильно. И любят друг друга правильно.
— Разве можно любить неправильно?
— Конечно, можно. Некоторые любят так, что от их любви делается тошно.
— Это верно, — вздохнул Егорышев и, поколебавшись, тихо спросил: — А ты? Любишь кого-нибудь?
Матвей долго молчал.
— Да, — ответил он, наконец, и у Егорышева вдруг екнуло сердце. — Да, я люблю. Как жить без любви?
Егорышев закрыл глаза.
Я думаю о ней, — дрогнувшим голосом сказал Строганов. — Когда мне хорошо, я думаю о ней, и когда мне плохо, я тоже думаю о ней и для меня очень важно, чтобы все, что я делаю, ей понравилось… И все женщины, сколько их есть на свете, не заменят мне ее, потому что она — это я, она во мне и во всем, что видят мои глаза и осязают мои руки.
— Да… Ты любишь… Я знаю, ты всем бы пожертвовал для нее, — задыхаясь, сказал Егорышев.
— Пожертвовал? Нет! Откуда такое слово? Зачем? Любовь не нуждается в жертвах, любви нужна только любовь. Я ничего не отдал бы, ничем не поступился — ни своей работой, ни мечтами, ни радостью. Я просто все разделил бы с ней!
— Но если необходимо пожертвовать? Если иначе нельзя?
— Кому необходимо? Той, кого ты любишь? Не верю! Зачем ей твоя жертва? Разве ей нужно, чтобы тебе
