случае, это не проливает ни малейшего света на основной вопрос, обязан ли он терпеть в своем поместье людей, чье поведение и он и его жена решительно не одобряют. В жизни нации вечно возникает эта проблема поведения индивидуума, особенно в сфере взаимоотношения полов, и если здесь нет устойчивости, — это страшная угроза для семьи, первичной ячейки национальной жизни. А как можно внушить крестьянам, что они должны быть нравственно устойчивы, если не наказывать иногда тех, кто уклонился с пути добродетели?
Маллоринг надеялся поговорить с Фрилендом, не столкнувшись с его женой и детьми, поэтому он с облегчением вздохнул, увидев, что Тод сидит на скамейке под окном, курит трубку и смотрит в пространство. Маллоринг присел рядом и вдруг заметил, что Фриленд, оказывается, красивый малый. Оба они были одинакового роста, то есть шести с лишним футов, оба белокурые, крепкие люди с правильными чертами лица. Но голова у Тода была круглой и большой, волосы — длинными, вьющимися; голова у Маллоринга удлиненной формы, а волосы прямыми и коротко подстриженными. Глаза Тода, синие и глубоко посаженные, глядели куда-то вдаль, а глаза Маллоринга, тоже синие и глубоко посаженные, всегда рассматривали ближайший предмет. Тод улыбался, но как-то бессознательно, а Маллоринг отлично знал, к чему относится его улыбка. Но ему было все-таки приятно сознавать, что Тод так же застенчив и молчалив, как он сам; при таком сходстве характеров и в их взглядах не могло быть серьезных разногласий. Вскоре Маллоринг сообразил, что, если он не заговорит, они так и промолчат, пока он не уйдет. И он сказал:
— Послушайте, Фриленд. Я насчет моей жены и вашей, да еще Трайста, Гонта и о прочем… Жаль ведь, правда? Живем мы все рядом. Как вам кажется?
— Человек живет только раз, — ответил Тод.
Это несколько озадачило Маллоринга.
— В земной юдоли, конечно… Но я не улавливаю связи…
— Живите сами и давайте жить другим.
Душа Маллоринга сочувственно отозвалась на это краткое изречение, но тут же яростно восстала; сначала даже было непонятно, какое чувство возьмет верх.
— Видите ли, — сказал он наконец. — Вам легко так говорить, потому что вы стоите в стороне, а что бы вы сказали, если бы вам пришлось занимать такое положение, как наше?
— А зачем вам его занимать?
Маллоринг нахмурил брови:
— А что же тогда будет?
— Ничего плохого не будет, — ответил Тод.
Маллоринг резко поднялся. Такое «laisser faire»,[6] дальше некуда! Подобная философия, он всегда это считал, имеет опасный анархический душок. Однако, прожив по соседству с Тодом добрых двадцать лет, он убедился, что это самый безобидный человек во всем Вустершире, хотя большинство людей в округе почему-то относится к нему с уважением. Маллоринг пожал плечами и снова опустился на свое место.
— У меня еще не было случая поговорить с вами серьезно, — сказал он. Вокруг нас немало людей, которые дурно себя ведут. Мы ведь все-таки не пчелы.
Он растерянно замолчал, заподозрив, что собеседник его не слушает.
— В первый раз в этом году, — сказал Тод, — ни разу еще не пел.
Маллоринга прервали, да еще довольно грубо, но он не мог не заинтересоваться. Он и сам любил птиц. К несчастью, он не умел различать их голосов в общем хоре.
— А я-то думал, что они совсем перевелись, — пробормотал Тод.
Маллоринг снова встал.
— Послушайте, Фриленд, — сказал он, — вы должны заняться этим делом. Вы не должны позволять, чтобы ваша жена и дети сеяли смуту в деревне.
«Черт бы его побрал! Он улыбается, и улыбка-то какая, — подумал Маллоринг, — лукавая, заразительная…»
— Нет, серьезно, — сказал он, — вы не представляете себе, каких можно натворить бед…
— Вы когда-нибудь видели, как собака смотрит на огонь? — спросил Тод.
— Да, часто… А при чем тут собака?
— Она понимает, что огня лучше не касаться.
— Вы хотите сказать, что вы ничего не можете сделать? Но нельзя же так…
И опять он улыбается во весь рот!
— Значит, вы отказываетесь что-либо предпринять?
Тод кивнул. Маллоринг покраснел.
— Простите, Фриленд, — сказал он, — но, по-моему, это цинизм. Неужели вы думаете, мне приятно следить, чтобы все шло, как полагается?
Тод поднял голову.
— Птицы, — сказал он, — растения, звери и насекомые — все они поедают друг друга, но они не вмешиваются в чужие дела.
Маллоринг круто повернулся и ушел. Вмешиваются в чужие дела! Он никогда не вмешивается в чужие дела. Это просто оскорбление. Если он что-нибудь смертельно ненавидит и в личной и в общественной жизни — это всяческое «вмешательство». Разве он не входит в «Лигу борьбы с посягательствами на свободу личности»? Разве он не член партии, которая противится законодательству, посягающему на эту свободу, — когда находится в оппозиции? В этом его никто никогда не обвинял, а если и обвинял, то он, во всяком случае, этого не слышал. Разве он вмешивается в чужие дела, если по мере сил старается помочь церкви поднять нравственность местных жителей? Разве принять решение и настаивать на нем — это значит вмешиваться в чужие дела? Нет справедливость подобного обвинения глубоко ранила его. И чем больше ныла эта рана, тем медленнее и величественнее он шествовал к своим воротам.
Легкие облачка на утреннем небе были предвестниками непогоды. С запада надвигались темные тучи и уже накрапывал дождь. Джералд прошел мимо старика, стоявшего около калитки, и сказал: «Добрый вечер». Старик дотронулся до шляпы, но ничего не ответил.
— Как ваша нога, Гонт?
— Все так же, сэр Джералд.
— Перед дождем, наверное, побаливает?
— Да.
Маллоринг остановился. Ему захотелось попробовать, нельзя ли уладить дело так, чтобы не выселять старика Гонта и его сына.
— Послушайте, — сказал он, — как быть с этим злосчастным делом? Почему бы вам с вашим сыном не отправить без проволочек вашу внучку куда-нибудь в услужение? Вы прожили здесь всю жизнь. Мне не хотелось бы, чтобы вы уезжали.
Морщинистое, сероватое лицо старого Гонта чуть-чуть покраснело.
— С вашего позволения, сэр Джералд, — сказал он, — мой сын стоит за свою дочь, а я стою за своего сына.
— Как хотите. Дело ваше. Я желал вам добра.
По губам старого Гонта пробежала улыбка, и уголки рта под усами опустились вниз.
— Нижайшее вам спасибо, — сказал он.
Маллоринг прикоснулся пальцем к шляпе и пошел дальше. Хотя ему очень хотелось быстрой ходьбой разогнать досаду, он все-таки не ускорил шага, зная, что старик смотрит ему вслед. До чего же они все-таки упрямы — упрутся на своем и никаких доводов слушать не хотят. Ничего не поделаешь: своего решения он переменить не может — Гонты уедут двадцать пятого июня, ни на день раньше, ни на день позже.
Проходя мимо домика Трайста. он заметил у ворот пролетку; кучер разговаривал с женщиной в пальто и шляпе. Увидев Маллоринга, она отвернулась. «Опять свояченица приехала, — подумал он. — Значит, и этот заупрямился, как осел. Безнадежные люди!» И его мысли перескочили на план осушения низины в Кентли Бромедж. Все эти деревенские неприятности были слишком мелким делом, чтобы долго владеть умом человека, обремененного таким множеством забот.
Старый Гонт постоял у калитки, пока высокая фигура Маллоринга не скрылась из виду, а затем заковылял по дорожке и вошел в дом своего сына. Том Гонт недавно вернулся с работы, и сейчас, сняв
