своими эгоистическими желаниями и мыслью о любимом. Научится ли она быть счастливой тем, что он всецело отдается делу, которое считает правым? И она чуть-чуть отодвинулась от Дирека, но тотчас поняла, что нечаянно поступила правильно, потому что он тут же попытался снова завладеть ее рукой. Это был первый урок мужской психологии. Стоило ей только отнять у него руку, как он захотел получить ее обратно! Но она была не из тех, кто способен на расчет в любви, и нарочно ничего отнимать не собиралась. Это растрогало Дирека, и он обнял ее талию, затянутую в корсет, который ей так и не удалось зашнуровать потуже. Они сидели в этом укромном уголке под ясенем до тех пор, пока не захрипел орган и не раздались неистовые звуки последнего гимна; затем они увидели, как прихожане быстро расходятся с таким видом, будто говорят: «Ну, славу богу, конец. Теперь можно и поесть!» А потом вокруг маленькой церкви все смолкло, и ничто больше не нарушало тишины, кроме неустанного ликования самой природы.
Тод, все такой же грустный и сосредоточенный, вышел из дома вслед за Диреком и Неддой; потом ушла Шейла, и Феликс, оставшись с глазу на глаз со своей невесткой, серьезно сказал:
— Если вы не хотите, чтобы Дирек попал в беду, внушите ему, что нельзя толкать этих несчастных на преступление: так им не поможешь. Безумие разжигать пожар, которого не сможешь погасить. Что произошло сегодня утром? Он оказал сопротивление?
По лицу Кэрстин было видно, что она испытывает горькое чувство унижения, и Феликс удивился, услышав ее обычный ровный и сдержанный голос:
— Нет, он ушел с ними совершенно спокойно. Задняя дверь была открыта ему ничего не стоило скрыться. Я ему, правда, этого не советовала. Хорошо, что никто, кроме меня, не видел его лица. Он ведь слепо предан Диреку, прибавила она, — и Дирек это знает, вот почему мальчик в таком отчаянии. Поймите, Феликс, у Дирека обостренное чувство чести.
В ее спокойном голосе Феликс уловил ноту тоски и боли. Да, эта женщина действительно способна видеть и чувствовать. Ее протест идет не от бесплодного умствования, не от скепсиса. Ее на бунт толкает горячее сердце. Однако он сказал:
— Но хорошо ли раздувать это пламя? Приведет ли это к чему-нибудь доброму?..
Дожидаясь ее ответа, Феликс поймал себя на том, что разглядывает темный пушок над ее верхней губой — как он его раньше не заметил!
Очень тихо, словно обращаясь к самой себе, Кэрстин сказала:
— Я покончила бы с собой, если б не верила, что тирании и несправедливости будет положен конец.
— Еще при нашей жизни?
— Не знаю. Может быть, нет.
— Значит, вы трудитесь ради утопии, которой никогда не увидите, — и вас это удовлетворяет?
— Пока крестьяне живут в конурах, как собаки, и пока с ними обращаются, как с собаками, пока лучшая жизнь на земле — а крестьянская жизнь действительно самая лучшая жизнь на земле — поругана, пока люди голодают, а их несчастья — это только повод для праздной болтовни, — пока все это длится, ни я, ни мои близкие не успокоимся.
Кэрстин вызывала у Феликса восхищение, к которому примешивалось нечто вроде жалости. Он стал горячо ее убеждать:
— Представляете ли вы себе те силы, против которых восстаете? Загляните в причины этих несчастий — вы увидите бездонную пропасть. Знаете ли вы, как притягивает город, как деньги идут к деньгам? Как разрушительна и неугомонна современная жизнь? Какой чудовищный эгоизм проявляют люди, когда затрагиваются их интересы? А вековая апатия тех, кому вы стремитесь помочь, — что делать с ней? Знаете ли вы все это?
— Знаю и это и гораздо больше…
— В таком случае вы действительно смелый человек, — сказал Феликс и протянул ей руку.
Она покачала головой.
— Меня это захватило, когда я была еще совсем молодой. В детстве я жила в Шотландии среди мелких фермеров, в самые тяжелые для них времена. По сравнению с этим здешний народ живет не так уж плохо, но и они рабы.
— Если не считать, что они могут уехать в Канаду и тем самым спасти старую Англию.
— Я не люблю иронии, — сказала она, покраснев.
Феликс смотрел на нее с возрастающим интересом: эта женщина, можно поручиться, никому не даст покоя!
— Отнимите у нас способность улыбаться, и мы раздуемся и лопнем от чванства, — сказал он. — Меня, например, утешает мысль, что, когда мы наконец решим всерьез помочь английскому пахарю, в Англии уже не останется ни одного пахаря.
— У меня это не вызывает охоты улыбаться. Вглядываясь в ее лицо, Феликс подумал: «А ты права — тебе юмор не поможет».
В тот же день Феликс со своим племянником (между ними сидела Недда) быстро ехали по дороге в Треншем.
Городок — в те дни, когда Эдмунд Моретон выбросил из своей фамилии «е» и основал завод, который Стенлн так расширил, это была просто деревушка, теперь раскинулся по всему холму. Жил он почти исключительно производством плугов, но все же не походил на настоящий фабричный английский город, потому что застраивался в тот период, когда в моду вошли архитектурные фантазии. Впрочем, красные крыши и трубы придавали ему лишь умеренное безобразие, а кое-где еще виднелись белые деревянные домики, напоминая, что некогда здесь была деревня. В этот прелестный воскресный день его жители высыпали на улицы, и повсюду мелькали узкие, продолговатые головы, уродливые, перекошенные лица — это удивительное отсутствие красоты черт, фигуры и одежды составляет гордость тех британцев, чьи семьи успели в течение трех поколений прожить в городах. «И все это натворил мой прадед! — подумал Феликс. — Да упокоит господь его душу».
Они остановились на самой вершине холма, около сравнительно новой церкви, и зашли внутрь посмотреть надгробные плиты Мортонов. Они были размещены по углам: «Эдмунд и жена его Кэтрин», «Чарльз Эдмунд и жена его Флоренс», «Морис Эдмунд и жена его Дороти». Клара восстала и не позволила закрепить четвертый угол за «Стенли и женой его Кларой»; она считала, что она выше каких-то плугов, и мечтала в награду за помощь в разрешении земельного вопроса быть погребенной в Бекете в качестве «Клары, вдовствующей леди Фриленд». Феликс любил наблюдать, как и на что реагируют люди, и сейчас потихоньку поглядывал на Дирека, когда тот осматривал надгробные плиты своих предков; он заметил, что у юноши нет никакого желания посмеяться над ними. Дирек, конечно, не мог видеть в этих плитах то, что Феликс: краткую историю громадной и, может быть, роковой перемены, пережитой его родной страной, летопись той давней лихорадки, которая, все усиливаясь с годами, опустошала деревни и заставила расти города, медленно, но верно изменив весь ход национальной жизни. Когда около 1780 года Эдмунд Моретон подхватил эту лихорадку, вспыхнувшую от развития машинного производства, и в погоне за наживой перестал обрабатывать свою землю в этой округе, произошло то, о чем все сейчас кричат, стремясь задним числом поправить положение: «Вернемся на землю! Назад, к здоровой и мирной жизни под вязами! Назад, к простому и патриархальному образу мыслей, о котором свидетельствуют старинные документы! Назад, к эпохе, не знавшей маленьких сплюснутых голов, уродливых лиц, искривленных тел! Эпохе, когда еще не выросли длинные сплюснутые ряды серых домов, длинные и приплюснутые с боков трубы, изрыгающие клубы губительного дыма; длинные ряды сплюснутых могил, длинные сплюснутые полосы в ежедневных газетах. Назад, к сытым крестьянам, еще не умеющим читать, но зато знающим свое общинное право; крестьянам, благодушно относившимся к Моретонам, которые так же благодушно относились к ним». Назад ко всему этому? Праздные мечты, господа, все это праздные мечты! Сейчас нам остается только одно: прогресс. Прогресс! А ну-ка в круг, господа, пусть беснуются машины, а вместе с ними и маленькие человечки со сплюснутыми головами! Коммерция, литература, наука и политика — все прикладывают к этому руку! Какой простор для денег, уродства и злобы!.. Вот что думал Феликс, стоя перед медной доской:
