провожатых; на Стэнхоп-Гейт и не подозревали об этом – там считалось, что Джун уехала к Сомсу. Джун надеялась получить вознаграждение за эту маленькую хитрость, на которую она пошла ради жениха: она надеялась, что сегодняшний вечер разгонит плотное холодное облако, и их отношения – такие странные, такие мучительные за последнее время – станут снова простыми и радостными, как это было до зимы. Она пришла сюда с твердым намерением добиться определенности и теперь смотрела на сцену, сдвинув брови, ничего не видя перед собой, крепко стиснув руки. Ревнивые подозрения терзали и терзали ее сердце.
Может быть, Босини и догадывался о том, что происходит с ней, но виду он не показывал.
Опустился занавес. Первый акт кончился.
– Здесь страшно жарко! – сказала девушка. – Мне хочется на воздух.
Она была очень бледна, и она прекрасно знала – нервы ее были напряжены, и ничто не могло ускользнуть от ее внимания, – что Босини и неловко и мучительно с ней.
В глубине театра был балкон, выходивший на улицу; Джун завладела им и, облокотившись на балюстраду, молча ждала, когда Босини заговорит.
Наконец она не выдержала:
– Я хотела поговорить с вами, Фил.
– Да?
Настороженная нотка в его голосе заставила ее вспыхнуть, слова сами слетели с губ:
– Вы не позволяете мне быть ласковой с вами; вот уже сколько времени я…
Босини пристально смотрел на улицу. Он молчал.
Джун горячо продолжала:
– Вы же знаете, ради вас я готова на все – я хочу быть всем для вас…
С улицы донесся шум, и, смешавшись с ним, пронзительный звонок возвестил о конце антракта. Джун не шевельнулась. В ее душе происходила отчаянная борьба. Поставить все на карту? Бросить вызов тому влиянию, той притягательной силе, которые отнимают у нее Босини? Не в ее характере было отступать, и она сказала:
– Фил, возьмите меня в Робин-Хилл в воскресенье!
Улыбаясь робкой улыбкой, то и дело сбегавшей с ее губ, прилагая все старания – какие старания! – к тому, чтобы он не заметил пытливости ее взгляда, Джун впилась глазами в его лицо, увидела, как оно дрогнуло в нерешительности, увидела беспокойную складку, залегшую между бровями, румянец, заливший его щеки. Он ответил:
– Только не в это воскресенье, дорогая, как-нибудь в другой раз.
– Почему не в это? Я не помешаю вам.
Он сделал над собой видимое усилие и сказал:
– Я буду занят.
– Вы поедете с…
Глаза Босини загорелись гневом; он пожал плечами и ответил:
– Я буду занят и не смогу показать вам дом!
Джун до крови закусила губу; она пошла обратно в зал, не сказав больше ни слова, но не смогла сдержать слезы гнева, залившие ей лицо. К счастью, огни были уже потушены, и никто не видел ее горя.
Но в мире Форсайтов ни один человек не может считать себя застрахованным от посторонних взглядов.
Из третьего ряда за ними следили Юфимия – младшая дочь Николаса – и ее замужняя сестра, миссис Туитимен.
Они рассказали у Тимоти, что видели в театре Джун и ее жениха.
– В партере?
– Нет, не в…
– А! В амфитеатре. У молодежи теперь считается очень модным ходить в амфитеатр!
– Да нет, не в этом дело… Они были в… Вообще вся эта история не надолго. Маленькая Джун просто метала гром и молнии!
Со слезами восторга они рассказали, как Джун, возвращаясь на свое место посредине действия, отшвырнула ногой чей-то цилиндр и каким взглядом ответил ей хозяин цилиндра. Юфимия имела привычку закатываться беззвучным смехом, в конце неожиданно переходившим в визг, и когда миссис Смолл всплеснула руками, сказав: “Господи боже! Отшвырнула цилиндр?” Юфимия начала так взвизгивать, что пришлось приводить ее в чувство нюхательными солями. Выйдя от тетушек, она сказала миссис Туитимен:
– Отшвырнула цили-индр! О-о! Я больше не могу!
Для “маленькой Джун” этот вечер, задуманный, как праздник, был самым тяжелым за всю ее жизнь. Видит бог, она делала все, чтобы задушить свою гордость, свои подозрения, свою ревность!
Прощаясь с женихом у дверей дома, Джун все еще крепилась; сознание, что Босини нужно отвоевать во что бы то ни стало, поддерживало ее, и, только прислушиваясь к его удаляющимся шагам, она поняла, как велико ее несчастье.
Безмолвный “миссионер” открыл ей дверь. Она хотела проскользнуть незамеченной к себе в комнату, но старый Джолион, услышав ее шаги, вышел из столовой.
– Зайди выпить молока, – сказал он. – Тебе оставили горячее. Как ты поздно! Где ты была?
Джун стала у камина в той самой позе, в какой стоял ее дед, вернувшись в тот июньский вечер из оперы: поставив одну ногу на решетку, опершись рукой – о каминную доску. Каждую минуту готовая разрыдаться, она не заботилась о своих словах.
– Мы обедали у Сомса.
– Гм! У этого собственника! Кто там был? Его жена, Босини?
– Да.
От глаз старого Джолиона, прикованных к внучке, было так трудно скрыть что-нибудь; но в эту минуту Джун не смотрела на деда, а когда она повернулась к нему, старый Джолион сейчас же опустил глаза. Того, что он видел, было достаточно, вполне достаточно. Старый Джолион нагнулся к камину достать молоко и, отвернувшись, проворчал:
– Не надо так поздно засиживаться в гостях: ты совсем расклеилась.
Он закрылся газетой, сердито зашуршав страницами; но когда Джун подошла поцеловать его, старый Джолион сказал “Спокойной ночи, родная!” таким взволнованным, таким необычным для него голосом, что девушке не оставалось ничего другого, как поскорее выйти из комнаты, чтобы не разразиться при нем рыданиями, которые стихли в ее спальне только поздно ночью.
Когда дверь за Джун затворилась, старый Джолион бросил газету и уставился прямо перед собой долгим, тревожным взглядом.
“Негодяй! – думал он. – Я так и знал, что она хлебнет с ним горя!”
Тревожные мысли и подозрения, тем более мучительные, что он чувствовал себя бессильным остановить или повернуть по-своему ход событий, надвинулись на старого Джолиона со всех сторон.
Уж не собирается ли этот субъект играть ею? Ему хотелось пойти и крикнуть: “Эй вы, сэр! Уж не собираетесь ли вы играть моей внучкой?” Но разве это возможно? Зная мало, вернее, ничего не зная, он все же с безошибочной проницательностью чувствовал что-то неладное. Он подозревал, что Босини слишком зачастил на Монпелье-сквер.
“Может быть, он и не мерзавец, – думал старый Джолион. – У него хорошее лицо, но что-то странное в нем есть. Я не понимаю этого человека! И никогда не пойму! Говорят, он работает как вол, но ничего путного из этого пока что не получается. Он совершенно непрактичный, беспорядочный. Приходит сюда и сидит, как – сыч. Спросишь, каким вином его угостить, отвечает: “Благодарю вас! Все равно!” Предложишь сигару – он курит ее с таким видом, словно это дешевая немецкая гадость. Я никогда не замечал, чтобы он смотрел на Джун так, как ему полагалось бы смотреть; а между тем, он не гонится за ее деньгами. Достаточно одного ее знака, и он сейчас же вернет ей слово. Но она никогда не пойдет на это никогда! Будет цепляться за него! Упорная как рок! Она от него не отступится!”
Глубоко вздохнув, старый Джолион взялся за газету; может быть, хоть здесь он найдет утешение.
А Джун сидела у себя в комнате, и весенний ветерок, набушевавшись вволю в парке, врывался в
