В Монтевидео его ожидали письма и посылки из дому. И среди них оказалась посылочка от заботливого профессора Генсло, а в ней новенький, только что вышедший второй том «Основ геологии». В нем Ляйелль от проблем чисто геологических перешел к описанию перемен в живой природе.
Да, перемены властно вторгались уже и сюда, хотя в ботанике и зоологии пока еще последним словом был закон, сформулированный великим систематиком Линнеем. Он звучал как заклинание: «Видов столько, сколько различных форм было создано в самом начале. Видов столько, сколько различных форм произвел в начале мира всемогущий; эти формы, согласно законам размножения, произвели множество других, но всегда подобных себе».
Однако чем больше познавали натуралисты красоту и многообразие мира, тем чаще они начинали сомневаться в справедливости этих окаменевших заповедей. Начиная исполинскую работу по приведению в порядок всего известного в его времена мира животных, Линней насчитал 1104 вида. А к тому времени, как Дарвин отправился в путешествие, число известных науке видов уже достигло ста тысяч - и конца открытиям не было видно!
Изучая это поразительное многообразие форм, многие ученые обращали внимание на то, что виды, конечно, не могли оставаться окаменевшими и неизменными. Об этом писали Бюффон, Ломоносов, Эразм Дарвин и другие натуралисты. В год рождения Чарлза Дарвина вышла наделавшая много шума «Философия зоологии» Ламарка. В ней он страстно отстаивал идеи об изменчивости видов.
Во втором томе Ляйелль часто упоминал Ламарка, многие его примеры использовал для подтверждения своих взглядов, но в главном с ним опасливо не соглашался: «Мы должны предполагать, что, когда творец природы создавал животных и растения, уже были предвидены все обстоятельства, в которых было предназначено жить их потомству, и дарована была им организация, способная увековечить вид».
Мысли же Ламарка о происхождении человека вообще вызвали у Ляйелля пренебрежительную насмешку. Он назвал их «грезами тех, кто воображает, будто орангутан может превратиться в человеческую расу».
Книга Ляйелля оказала большое влияние на Дарвина, он неоднократно говорил об этом. Молодому натуралисту, несомненно, очень повезло, что Ляйелль стал как бы его умным и опытным научным спутником в путешествии. Выдающийся геолог на живых, конкретных примерах учил его наблюдать и мыслить смело, широко, самостоятельно. В сочетании с тем свежим, непредубежденным взглядом, каким смотрел вокруг Дарвин, это дало блистательные результаты.
Ляйелль разбил наголову Кювье - и Дарвин, проверив его доводы собственными наблюдениями, с ним согласился. Но как он отнесся тогда к размышлениям Ляйелля об изменчивости видов, к тем фактам, которые тот, ссылаясь на Ламарка, приводил во втором томе своего труда, мы, к сожалению, не знаем. Никаких записей по этому поводу Дарвин в рабочих дневниках и записных книжках не сделал. Хотя и второй том «Основ геологии» читал очень внимательно: привез книгу домой совершенно истрепанной.
Дарвин уже больше доверял собственным глазам, чем чужим теориям. А сама природа во время путешествия на каждом шагу настойчиво раскрывала перед ним бесконечное разнообразие и удивительную приспособленность самых различных живых организмов к тем природным условиям, в каких они обитали.
Она выглядит порой прямо-таки чудесной. Попробуйте заметить перепелку или жаворонка, пока они сидят неподвижно в траве, или белого медведя на фоне полярных льдов, львицу среди песков пустыни. И кто же, как не бог, мог наградить тигра полосатой шкурой, такой удобной для охоты в джунглях?
Эта приспособленность и выдавалась за главное доказательство планомерной и целеустремленной деятельности божественного Творца. В самом деле, кто же еще мог создать организмы столь совершенными? Загадка была трудной. Ее разрешит впервые Дарвин, но еще не скоро.
Неугомонный Ламарк собрал множество любопытнейших фактов. Они свидетельствовали об изменчивости видов. Но правильно объяснить их Ламарк не смог. Начал фантазировать - и только испортил дело, по иронии судьбы не ускорил, как надеялся, признания ее другими учеными, а, наоборот, задержал. Это стало его трагедией.
Растения и животные, считал Ламарк, меняются прямо под воздействием внешней среды. Если какой- то орган у животного используется особенно часто, он увеличивается в силе и размерах. Вот почему у всех жирафов длинные шеи: им приходится из века в век тянуться за ветками высоких деревьев. А если каким- либо органом перестать пользоваться совеем, он отомрет. Все просто и ясно.
Но почему те или иные органы возникают вообще? - спрашивали противники Ламарка. Каким образом низшие животные превращаются в высших? Разве это могло бы произойти без божественного вмешательства?
Самой природе присуще стремление к совершенству, отвечал Ламарк. Он брался объяснить возникновение любых органов с легкостью необыкновенной. Откуда, например, у оленей взялись рога? Нет ничего проще, уверял Ламарк: «В порывах гнева, столь обычных у самцов, внутреннее чувство вследствие своих усилий направляло жидкость к той части головы, вызывая в одних случаях отложение рогового, в других смеси рогового и костного вещества, давших начало твердым отросткам...»
Его жестоко высмеивали. На него обрушивался ядовитый, желчный Кювье. Когда Ламарк преподнес свой главный труд «Философия зоологии» Наполеону, император швырнул книгу да стол и сказал: «Стыдитесь, старик!»
Но старик не сдавался. «Пожалуй, лучше, чтобы вновь открытая истина была обречена на долгую борьбу, не встречая заслуженного внимания, чем чтобы любое порождение человеческой фантазии встречало обеспеченный благосклонный прием», - гордо говорил он. Нищий, ослепший от многих лет работы с лупой, Ламарк диктовал дочерям новые статьи. Их уже никто не читал.
Он стал пугалом в науке. Ученые боялись, как бы их не причислили к разделяющим «бредня» Ламарка. В пространном отчете о своем путешествии Дарвин упомянет Ламарка всего один раз - с явной иронией.
Пока он плывет все дальше - и смотрит, смотрит вокруг во все глаза.
А плыли они не спеша: за два года только-только добрались до Магелланова пролива. Истрепались паруса, то и дело рвались истлевшие снасти. Фиц-Рой хотел обогнуть зловеще прославившийся мыс Горн. Сделали две попытки, но обе не удались. Штормовые волны едва не перевернули корабль. Волна ворвалась даже в каюту Дарвина на верхней палубе, подмочила и едва не смыла за борт все его коллекции, погубила бумагу для гербариев.
Он не преувеличивал. В официальном отчете о плаванье Фиц-Рой записал: «Еще одна такая волна, и наше суденышко оказалось бы в числе многих пропавших без вести кораблей его класса».
Вернулись назад и пошли через узкий Магелланов пролив. Для Дарвина здесь было интереснее. Корабль двигался медленно, все время вдоль берега, и он мог опять совершать увлекательные экскурсии.
За пять лет плаванья по штормовым волнам величайших океанов планеты он не однажды оказывался на волоске от гибели. «Бигль» несколько раз спасал потерпевших кораблекрушение, но сам, к счастью, каким-то чудом избежал гибели, хотя для такого плаванья был явно не приспособлен.
Дарвин не о всех приключениях даже рассказывал в дневнике. Очень скупо он упомянул, например, о том, как во время очередной высадки на берег вдруг поднялась высокая волна от рухнувшей в воду ледяной глыбы и едва не унесла их баркас. Они рисковали остаться робинзонами на диком берегу. Скоро ли их найдут в запутанном лабиринте бесчисленных бухточек? А у них не было ни пресной воды, ни провизии, все оставалось на баркасе.
По общему мнению, Чарлз совершил поистине героический поступок, кинувшись первым, с риском для жизни, спасать баркас. Сам он об этом умолчал. Но капитан оценил его подвиг по достоинству. Когда на следующий день они вошли в широкий пролив, пока еще безымянный и не нанесенный на карту, Фиц-Рой решил назвать его именем Дарвина. Так оно впервые появилось на карте мира.
Фиц-Рой отмечает еще несколько случаев, когда мужество и находчивость Философа служили
