ним. За все это время я имел множество случаев видеть и наблюдать Даниила Кирилловича в его повседневной жизни, в тысячах мелочей, которые ускользают от внимания посторонних, но которые, как кто-то справедливо заметил, сильнее и интимнее говорят о внутреннем человеке, чем крупные дела…
Было видно, что Омелянский очень волнуется. Он начал наливать воды в стакан. Стояла такая тишина, что отчетливо раздалось на весь зал постукивание графина о стакан. Василий Леонидович налил воды, но так и не выпил ее.
— И я научился любить Даниила Кирилловича — любить за его широкое и благородное сердце, за его на редкость чуткую, самоотверженную и нежную душу. Это был человек порыва, душевной эмоции, а не холодного расчета, большой энтузиаст, весь преданный служению идее… Он весь жил «вне себя», для других, всю свою энергию употреблял на борьбу с враждебными человечеству силами, но только не с воображаемыми волшебниками и великанами, а, напротив, с микроскопическими, но более действительными врагами, угрожающими человеческой жизни. Интересы дела и служение ему он всегда ставил на первом месте, забывая о себе…
Омелянский опять остановился, чтобы выпить, наконец, давно Налитой в стакан воды.
— Выйдя из народа, Даниил Кириллович до конца жизни сохранил живую связь с ним, близко принимая к сердцу его невзгоды и горести, — продолжал он хриплым голосом. — Где было можно и где он был в силах это сделать, он не задумывался перед самой широкой, самоотверженной помощью. Крайне беспечный и до последней степени непрактичный, почти беспомощный в денежных делах, он постоянно нуждался в средствах, хотя и получал их достаточно. Еле сводя концы с концами и живя «от двадцатого к двадцатому», он умудрялся широко благотворительствовать и, не задумываясь, отдавал нуждающимся последнюю бумажку, завалявшуюся в его кармане. Не многие знают, что он и его жена дали образование и обеспечили средствами пять или шесть крестьянских детей из его родного села Чеботарки Подольской губернии. Обаянием своей личности Даниил Кириллович сразу же привлекал к себе сердца окружающих. Нельзя было знать его и не любить…
Дальше я не мог слушать. Наступая на чьи-то ноги, я начал торопливо пробираться к двери.
Да, редеют наши ряды, редеют!.. Один за другим уходят бойцы. И нам, оставшимся, приходится смыкаться теснее. Они уходят, а нам надо жить и продолжать свои нелегкие обязанности…
Я готовлю материал к съезду и все время вспоминаю Заболотного. То подвернется под руку старая фотография, еще маньчжурских времен, то засохший цветок, которым заложил он страницы журнала. Особенно тоскливо вечерами, когда все в доме притихнут и ты остаешься наедине с воспоминаниями.
В один из таких вечеров в прихожей раздался звонок. Домашние куда-то ушли, пришлось идти отпирать самому.
Я с трудом открыл дверь, путаясь в бесчисленном множестве хитрых замков и засовов, оставшихся от недавнего «смутного времени». На еле освещенной лестничной площадке стоял сутулый человек в потрепанной шинели.
— А ну, поворотись-ка, сынку. Экий ты стал сивый какой! — сказал он, протягивая ко мне руки.
И только тогда я осознал до конца, что в самом деле вижу перед собой живого Даниила Кирилловича!..
«ЛЮБИТЕ НАУКУ И ПРАВДУ»
— Хоть и хоронили вы меня заживо, а я живой! И еще долго поживу, посмотрите!.. Примета есть такая: кого раньше времени отпели, тому, брат, долгая жизнь, — говорил Заболотный.
И казалось, и впрямь годы не властны над «старым чумагоиом». Вечно он куда-то спешил и по- прежнему успевал делать сотню дел одновременно.
По-прежнему у него никогда не было денег. Обычно еще накануне получки его можно было застать вечерком сидящим в глубокой задумчивости над длинным списком в своем домашнем кабинете, так уставленном цветочными горшками, что люди терялись среди этой зелени, словно в лесу. Против каждой фамилии в списке стояла сумма, которую Даниил Кириллович собирался этому человеку послать. Подводился итог — и всегда оказывался гораздо больше всей зарплаты Заболотного. Тогда Даниил Кириллович поправлял очки на носу и вновь терпеливо принимался за расчеты. Это у него называлось «сводить баланс»…
Встречались мы с ним в эти годы не часто, опять урывками. У меня уже у самого была кафедра в институте и своя научная работа. Но каждая мимолетная встреча чем-нибудь запоминалась.
«Спешите трудиться», — говорил покойный Исаев. Мне вспоминаются замечательные слова и другого русского врача, знаменитого Федора Петровича Гааза, призывавшего в мрачнейшую эпоху Николая I: «Спешите делать добро…» Вся жизнь Даниила Кирилловича была последовательным и неуклонным воплощением этих прекрасных заповедей.
Есть хорошая поговорка: «Чтобы быть умным, одного ума мало». У Заболотного был не только светлый ум, но и золотое сердце.
Приезжает откуда-то из Иркутска молодой врач, мечтающий заняться научной работой. Ходит он по Петрограду с деревянным чемоданчиком, чувствует себя неуверенно, робко, одиноко, — ведь ни одна душа его здесь не знает. Приходит он к Заболотному, называет свое имя — и вдруг слышит в ответ:
— Как же, как же, знаю вас! Очень рад познакомиться.
Оказывается, Даниил Кириллович не только читал, но и запомнил коротенькую заметку о чуме в Забайкалье, написанную молодым человеком еще в бытность „студентом и напечатанную в каком-то маленьком медицинском журнальчике, выходившем в далеком Иркутске ничтожным тиражом.
А потом Заболотный ведет молодого врача к себе домой обедать и тут же предлагает поселиться у него. И молодой человек словно попадает в родной дом и, пока не подыскивает себе квартиру, спит на диване прямо в кабинете Даниила Кирилловича, который каждый вечер извиняется:
— Простите, голубчик, больше некуда вас положить. Но я мешать не буду, лампу мы вот так завесим газеткой…
В другой комнате молодого человека и в самом деле пристроить невозможно, потому что квартира Заболотного похожа на общежитие. В ней в это время живут В.Н. Космодамианский, ставший ныне профессором, и его жена, ассистент Даниила Кирилловича Тихомиров, приемный сын Ян Данилович, племянник Федя и еще какой-то родственник жены Космодамианского…
Бывали у него в гостях Горький, Луначарский, Иван Петрович Павлов. А зайдя как-то однажды поздно вечером к Даниилу Кирилловичу, я неожиданно застаю у него в квартире чуть ли не взвод солдат. Они заняли все диваны, кровати, часть укладывается спать прямо на полу.
Оказывается, несколько месяцев назад большая группа солдат одного стрелкового полка, стоявшего в Пскове, приехала на экскурсию в Петроград, в Институт экспериментальной медицины. Привезли их, собственно, чтобы познакомить с работами академика Павлова. Но Даниил Кириллович, узнав об экскурсии, конечно, не упустил случая познакомить красноармейцев и с увлекательным миром микробов.
Он привел их в свою лабораторию, сам все показывал, объяснял. А узнав, что среди солдат большинство украинцев, повел их всех потом к себе на квартиру, поил чаем с вишневым вареньем, присланным из «ридного села», и до позднего вечера пел с ними украинские песни. А перед уходом каждому надарил книжек с дарственными теплыми надписями: кому брошюру по микробиологии, кому «Кобзаря» Шевченко.
С тех пор у Даниила Кирилловича завязалась переписка с красноармейцами, и каждый раз, когда они приезжают в Петроград, непременно ночуют у своего «батька».
И глядя, как он — в валенках, в старенькой военной тужурке (не та ли это, что была на нем еще в те баснословно далекие годы, когда ехали мы на чумную эпидемию в Индию?..), в белой папахе на седой голове — поет с солдатами украинские песни и «калякает» о сельских новостях, невозможно поверить, будто перед вами замечательный ученый, пользующийся мировой славой.
А слава его все растет. Он уже дважды академик: Украинской академии наук и Всесоюзной. Он представляет молодую советскую науку на торжествах по случаю столетия со дня рождения великого Пастера и шлет из Франции шутливые открытки-сувениры, сплошь испещренные автографами различных
