перекусить и сварить кофе. Можно было бы хлебнуть и рому из капитанских запасов, ведь теперь он, Генри, стал полновластным хозяином шхуны. Но у него даже посла нескольких рюмок начинала сразу болеть голова и мутилось сознание. Однако Генри все-таки принес из капитанской каюты бутылку рома и, давясь, сделал несколько жадных глотков прямо из горлышка.
И от усталости и всех потрясений этого странного дня забылся на палубе, прямо у штурвала, пьяным, тяжелым сном.
Проснулся он глубокой ночью и не сразу понял, почему лежит не на койке, а валяется на палубе, у штурвала, крутящегося из стороны в сторону.
Он хрипло крикнул:
— Эй, ребята! Кто на вахте? Ты, Мегги?
И вдруг вспомнил, что ведь остался один на шхуне и все подевались неведомо куда.
В ужасе он вскочил, снова обшарил всю шхуну и не нашел ни единой живой души, кроме раскудахтавшихся кур, петуха, свиньи в клетках на баке и забравшегося на него с перепугу попугая в капитанской каюте.
Остановившись на корме, Генри тупо уставился на шлюпку. Куда же все подевались, если шлюпка тут, на борту?
А ветер крепчал, и лишенную управления шхуну мотало всё сильнее».
Казалось, и океан за бортом притих, слушая причудливую историю.
— «Генри встал за штурвал, но уже не чувствовал себя капитаном. Он ничего не понимал в показания компаса, картушка которого кружилась из стороны в сторону.
Генри задрал голову и с тоской посмотрел на неб усыпанное ярко сверкавшими звездами. Но их причудливый серебристый узор тоже не мог подсказать коку, возомнившему себя капитаном, в какую же сторон плыть. И грот, с треском проносившийся над голова Генри каждый раз, когда шхуна меняла курс, бросаясь из стороны в сторону, то и дело закрывал от кока звёзды. Да и сами звезды при каждом повороте шхуны начинали кружить в небе, ведя дьявольский хоровод над его головой.
И, задрав голову, глядя на пляшущие звезды, Генри завыл, как подстреленный волк. А потом кинулся лихорадочно спускать шлюпку. Он бросил в неё одеяло, спасательный круг, несколько банок консервов, анкерок с пресной водой. Потом спрыгнул в шлюпку сам и поспешно оттолкнулся от борта.
Проклятая шхуна быстро уходила во тьму, выписывая причудливые зигзаги.
Генри смотрел ей вслед, постепенно успокаиваясь. В шлюпке он чувствовал себя гораздо увереннее, чем на капитанском мостике, даже оставшись один посреди безбрежного океана...»
Геннадий замолчал и, по-прежнему не поднимая головы и ни на кого не глядя, начал с хмурым видом сверстывать бумажки в трубочку.
Все молчали — и зачарованно и озадаченно.
— Так, — протянул Волошин, глядя на рассказчика. — Любопытно... Но, позвольте, Геннадий Петрович, вы же не объяснили самого главного. Куда же подевалась команда?
— Их всех отравил кок, — зловеще объявил Геннадий и добавил ещё более мрачным тоном: — И трупы выбросил за борт. В припадке помрачения сознания. В приступе так называемого сумеречного состояния, какое бывает иногда у некоторых больных эпилепсией.
— И забыл об этом? — спросил кто-то с вертолетной площадки и недоверчиво присвистнул.
— Не верите? — Бой-Жилинский поднял над головой толстую книгу. — Я нарочно взял у судовых медиков справочник по оказанию неотложной помощи, в том числе и при острых психических заболеваниях. Вот что в нём говорится:
— «Сумеречное состояние наступает и прекращается внезапно. Внешне больные кажутся мало изменившимися, часто их деятельность остается последовательной.
При таком состоянии всеми поступками больного управляет как бы другое, иное сознание, отрешенное от действительности. При сумеречном состоянии у больного могут возникать устрашающие галлюцинации. Тогда больной, как бы защищаясь от врагов, может быть опасен для окружающих. В этом состоянии больные могут совершать тяжелые преступления: поджоги, убийства, насилия и так далее, причем на окружающих они производят впечатление сознательно действующих людей.
Сумеречные состояния длятся обычно несколько часов, реже — несколько дней и затем внезапно прекращаются, часто оканчиваясь глубоким и длительным сном. Характерной их особенностью является полная амнезия: больные абсолютно ничего не помнят из происходившего с ними...»
А кого это не убеждает, могут побеседовать с нашими медиками, — добавил Геннадий, закрывая книгу. — Видите, они не выражают никаких сомнений.
В самом деле, оба наших врача — и терапевт Егоров, и хирург Березовский — молчали. И это их молчание было красноречивее любых подтверждений.
Правда, мне показалось, что Егоров сделал какую-то пометочку на пачке сигарет, но ничего не сказал.
И все некоторое время потрясенно молчали. Потом Волошин пробормотал:
— Н-да, веселенькую историю вы нам рассказали. Вопросы будут?
Макаров, конечно, встал и, не обращая внимания на протестующие возгласы Волошина, ехидно спросил у Геннадия:
— А как же с ядом? Кок купил его заранее в аптеке — в здравом уме и трезвой памяти или тоже в момент помрачения сознания?
— Никакого яда припасать заранее и тем более покупать в аптеке ему не было нужды, — спокойно парировал Геннадий. — Кок просто приготовил на обед рыбу фугу. У японцев она считается деликатесом, но содержит яд, гораздо более сильный и смертоносный, чем синильная кислота.
— А как же тогда эту рыбу едят японцы? — спросил кто-то из дальних рядов.
— Всё дело в том, как её приготовить, — пояснил Геннадий. — В Японии это разрешают лишь немногим поварам, имеющим специальные дипломы.
— Ещё вопросы у кого-нибудь есть или все ясно? — спросил Волошин.
— У меня есть ещё несколько вопросиков, — произнес Макаров, заглядывая в блокнот.
Но Сергей Сергеевич решительно остановил его:
— Опять я чувствую, Иван Андреевич, не вопросики у тебя, а ехидные критические замечания. Ты их записал, и прекрасно. Потерпи до подведения итогов, Тогда мы их с интересом выслушаем, твои коварные «вопросики».
Макаров засопел, но молча стал запихивать блокнот в карман.
— Настоящие вопросы у кого-нибудь есть? Нет? Тогда мы можем поблагодарить Геннадия Петровича, — повернулся Волошин к Бой-Жилинскому и вдруг, прервав себя, спросил: — Позвольте, а зачем, собственно, вы притаскивали ещё газетную подшивку? Она-то вам для чего могла понадобиться?
Геннадий посмотрел на подшивку и неожиданно громко расхохотался, запрокинув взлохмаченную голову.
Только что, выслушав от него такую мрачную историю, мы смотрели на него с понятным удивлением и, пожалуй, даже некоторой тревогой.
— А с неё всё и началось, — сказал Бой-Жилинский, похлопывая по подшивке рукой. — Когда я стал придумывать, что бы такое поинтереснее рассказать, пришла мне на память забавная заметка. Читал её в прошлом году, кажется, в «Известиях». Пошел в библиотеку, полистал подшивки и действительно нашел её. А потом уже, развивая тему, сделал своего героя кока эпилептиком, страдавшим приступами помрачения сознания. Ну а поскольку могли быть вопросы, а наша строгая Ольга Петровна вырезать мне заметку не разрешила, пришлось тащить сюда всю подшивку.
— А о чём же говорится в заметке? — спросил профессор Суворов.
— Она коротенькая, могу прочитать, — усмехнулся Геннадий и, открыв подшивку на заложенной странице, начал читать:
— «Двадцативосьмилетний Иорген Кристиансен с детства мечтал быть капитаном. Но, проплавав по морям и океанам тринадцать лет, он так и остался на камбузе. И вот на днях, когда датский океанский траулер «Нордкап» укрылся от сильного шторма в шотландском порту Абердин, а команда сошла на берег, Иорген поднялся на давно манивший его капитанский мостик. Огромное судно отвалило от причала, растолкало мелкие кораблики и неровным курсом вышло в бушующее море.
