ничего, что все чем-то болели, что у каждого были власоеды и блохи, жилось-то легко и весело.
Может, и сейчас бы бегал с ними, если бы не этот злополучный мосол. Вряд ли он оказался там случайно, как и битое стекло в прошлогодней траве. И эти шавки в течение всего дня не претендовали на кость, помня загривками, кто есть кто. Но в стае имели место свои принципы, свои законы. К вечеру, потеряв много крови, он настолько ослаб, что уже не мог передвигаться на порезанных лапах. Тогда его обложили, требуя добычу. Зверь не держал на них зла ни тогда, ни теперь. Все было правильно, согласно законам. Слабый должен был уступить сильным. Сильному мясо — слабому кости.
— Ну что. Зверюга, вспомнил своих обидчиков? — спросил Иванов, отстегивая поводок. — Ну-ка, надери им холки, чтобы духу их здесь не было.
Зверь не тронулся с места, якобы не понимая, чего от него хотят.
— Зверь, фас! — негромко приказал хозяин. Собака, повинуясь команде, рванулась вперед, но, пробежав половину расстояния, остановилась.
— Зверь, фас! — выкрикнул Иванов.
Пес топтался на месте, не зная, на что решиться. Услышав крик, собаки перестали резвиться и обратили взоры на Зверя.
Первой его узнала рыженькая сучка с перебитой лапой и уже тяжелым животом. Она помнила о нем все это время, и не случайно.
Будущая мама, сильно прихрамывая, бросилась навстречу с радостным лаем. Затем ещё с полдюжины последовало её примеру, также радостно заливаясь. Зверь отбежал ближе к Николаю и залаял, приказывая собакам остановиться. Отбежал не из-за страха перед бегущими на него и не из-за чувства вины перед рыжей, а из опасения, что не сможет не ответить на их искреннюю радость тем же.
Собаки остановились, а вырвавшаяся вперед рыжая сучка вернулась к своим, обиженно тявкая, так как не ожидала подобной реакции от такого внешне презентабельного кобеля.
Зверь стоял и лихорадочно соображал, что же делать дальше. Он, конечно, мог потрепать тех вдалеке, не захотевших его поприветствовать, но этим бы подставил остальных. Не могли же они держать нейтралитет, видя, как треплют товарищей. Получалось, что надо или перешагнуть через себя, или не послушать хозяина. Альтернатива для пса чудовищная.
— Зверь, взять их. Фас! — закричал разъяренный Николай.
В ответ раздался дружный лай приятелей Зверя, призывающий Иванова прекратить вбивать между ними клин и оставить собаку в покое.
— Я тебе говорю, фас!.. Сволочь, — орал взбесившийся Иванов.
Он понимал, что все его планы рухнут, если будет иметь место неподчинение его приказу, будь то собака, будь то человек. Твердая власть требовала беспрекословного подчинения. Он подбежал и, не помня себя от ярости, ударил поводком по спине провинившегося. Зверь стерпел, ничем не выдавая обиду. Иванов замахнулся второй раз, но рычание униженного пса и грозный лай, теперь уже всех, и дальних и ближних, присутствующих на лужайке собак, охладили его пыл. Он отлично помнил случай с Евсеем. Отовсюду слышался протест против рукоприкладства, чередующийся с различными призывами. Одни призывали Зверя, откусив что-нибудь у Иванова, примкнуть к ним, другие — изрядно его потрепать, третьи — просто разодрать, как бомжа на прошлой неделе. А все вместе предлагали свою помощь.
Стая, обложив Николая полукольцом, медленно сжимала его. Иванов понимал, что дело дрянь. Нацепив поводок, он дружески похлопал собаку по холке и приказал идти рядом. Зверь покорно пошел не оглядываясь.
Стая недоумевала. Ни одна из них не позволила бы так обращаться с собой, хотя некоторые при дневном свете, да за кусок мяса, готовы были унижаться сколько угодно. Но так это при дневном.
Болтающиеся уши Зверя горели от стыда, как за себя, так и за хозяина.
Так они и вышли в проем, а затем пошли в сторону пустыря.
Было уже безлюдно и почти темно. Они приблизились к одиноко стоящей березке, и Иванов, обмотав поводок вокруг дерева, завязал его. Первый удар оплеткой был неожиданный, сильный и хорошо рассчитанный. Зверь невольно заскулил и рванулся в сторону, но поводок не позволил убежать. Второй удар опять пришелся точно по носу. Хозяин, может, чувствовал, может, знал, где самые больные места на теле собаки, но попадал точно. Зверь уже не считал удары, а потом и боль притупилась.
Иванов вошел в раж, так и не мог выйти из него. Он первый раз осмелился поднять руку на существо сильнее его, а тем более безнаказанно. Это привело его в неописуемый восторг. Зверь не помнил, как, собрав все силы, смог уловить момент и вцепиться зубами в орудие наказания. Несколько рывков головой, и перекусанная резина разделилась на две части. Боль и обида переполняли его.
Бить собаку оставшимся у него в руке куском оплетки хозяин по причине личной безопасности не решался. Иванов пару раз плюнул и успокоился. Он ходил вокруг, наблюдая, как Зверь приходит в себя.
Все должно быть нормально, нет худа без добра, анализировал произошедшее Николай, наказание пойдет на пользу. Соседке скажем, что преподали урок этой стае, вон как собака пострадала. Хотя, если её кудрявая не сдохнет, она к госпиталю и ходить больше не будет. А потом можно будет сделать ещё одну попытку навести здесь порядок, надеюсь. Зверь поумнеет после сегодняшнего.
— Вставай, друг, а то уже поздно. Сам виноват. Поднимайся, я же по лапам тебя не бил. Нечего притворяться. Пойдем, дома творожком угощу, как в прошлый раз.
Глава 36
Ольга Максимовна ничего не хотела, не ела уже восемь часов, то есть непосредственно после завтрака ожесточенно курила припрятанные для внезапных гостей сигареты, не отвечала на телефонные звонки и рассматривала потолок. За десять лет, что прожила в доме-корабле, уже насмотрелась на его кажущуюся ровной поверхность, теперь же находила массу трещин-оврагов, выпуклости плоскогорий, каньоны, а стыковочный шов между двумя панелями воспринимался ею как американская автострада. По автостраде ползла маленькая черная точка. Шашель, зараза, решила Ольга Максимовна, рывком поднялась с ортопедического матраса и заметалась по комнате в поисках оружия, чтобы прибить этот «роллс-ройс» или «крайслер». Вспыхнувшая столь внезапно злоба на зловредного древоточца для самой хозяйки была необъяснима, но любой психоаналитик определит состояние пациентки как неудовлетворенность собственным положением или неразделенная любовь. Второе было ближе к истине. Семь часов назад, сразу после легкого завтрака, она наконец решилась на коренные изменения в своей судьбе.
У летчиков этот момент называется «время принятия решения», когда самолет набирает необходимую для взлета скорость, есть короткие три секунды, чтобы поступить так или иначе — взлетать или остаться на земле. Неверно принятое, оно может стать причиной катастрофы и гибели людей.
У неё было время для раздумий. Она перекатывала в своем воображении людей, как катают речную гальку в руке: Молотков из ближневосточного отдела, Валера, Бубнов. Вспомнила даже шефа. Лучшего варианта, чем Иванов, нет.
Но в глазах постоянно стояло лицо хозяина огромной собаки, отдающего последний приказ с вершины холма на пустыре, сорвавшиеся с места собаки и азарт… Да, азарт.
Ольгу Максимовну передернуло.
Ну и что? Ну погиб бездомный. Хорошо бы Лужок вообще почистил всю столицу. Выселить их куда- нибудь, как американцы индейцев. Она согласна даже отчислять полпроцента от зарплаты на содержание резерваций, только бы не прикрывали все это Пенсий онным фондом и социальной защитой. Скажите прямо — на бомжей. Дадут. Разве не люди кругом? Зато совесть чиста, как горный хрусталь.
В конце концов, он не виноват, что собаки бросились на беднягу, хотели ведь просто пугнуть насильника. Нынче прямых путей нет. Тропки для достижения даже благородной цели петляют по таким джунглям человеческих поступков и отношений, о которых не снилось в веке девятнадцатом.
Он безусловный лидер. А как хладнокровен и умен! Не впал в панику, не стал искать виноватого, хотя как раз его собака, Ольга Максимовна видела точно, участия в убийстве не принимала. Только косвенно. Сшибла с ног и отошла. Что говорить, когда даже оболтус Тишка и тот крови лизнул напоследок.
Женат. Ну и что? Ольга знала этот тип женщин, который женщинами можно назвать только по
