нелепо застывшими фигурками воинов и монументальным фараоном над ними. Вместо этого простые, будничные картины жизни, переданные с потрясающим реализмом: быки, мчащиеся в галопе; резвящиеся рыбы среди зарослей лотоса; стая уток над тихим озером.
Фараон считался земным воплощением божества. «Он выдвинут среди миллионов», — почтительно сообщали надписи на стенах гробниц и храмов. Имя фараона запрещалось вообще называть, как и имя бога, поэтому о нем всегда говорили только иносказательно: «Дом великий решил то-то и то-то…» Что бы ни сделал фараон, писцы повествовали об этом во множественном числе: «Они были» или «Они пошли».
Подходя к фараону, все падали ниц. Святотатством считалось даже поцеловать туфлю фараона — целовали только прах у его ног.
И вдруг Эхнатон требует, чтобы его изображали совсем по-иному: земным, простым человеком. И художники даже порой, похоже, впадают в натурализм, старательно подчеркивая, а не скрывая, как прежде, недостатки фигуры фараона. У него на всех портретах слабое, хилое тело, длинное, узкое лицо и тонкая шея, отвисший живот, впалая грудь. Он даже уродлив и не скрывает этого. И застаем мы его на этих изображениях не в парадных залах, а в обычной домашней обстановке.
Как потрясла меня в свое время и до сих пор стоит перед глазами небольшая фреска: Эхнатон со своей женой стоят у постели умирающей крошечной дочери! Он вовсе не фараон, а просто убитый горем отец; жена горько плачет, и Эхнатон, утешая, мягко положил ей на плечо руку…
А сколько человеческой красоты в знаменитом скульптурном портрете его жены Нефертити! Это поистине одно из величайших творений мирового искусства, такое же вечное и не стареющее, как строгие линии Парфенона и гениальные статуи Праксителя.
Но все это кончается так же резко, как и началось.
Умирает Эхнатон — и все его реформы затухают, словно дождевой ручей в песках пустыни. И начинается чехарда!
Эхнатона сменяет на троне его зять Сакара — и умирает загадочно быстрой смертью, чтобы уступить место Тутанхатону — тоже не то зятю, не то сводному брату покойного царя-еретика. Новому фараону всего двенадцать лет, и, конечно, жрецы легко прибирают его к рукам.
Столица снова возвращается в Фивы, а опустевший «Небосклон Атона» быстро заносят пески пустыни. Опять каменотесы исправляют памятные надписи на стенах и обелисках. Теперь они вырубают из них ненавистное имя солнечного бога Атона. Имя же Эхнатона вообще запрещено упоминать. Только при крайней необходимости в официальных документах его туманно называют «преступником из Ахетатона».
А новый фараон Тутанхатон становится Тутанхамоном…
Но он умирает рано, всего восемнадцати лет, и в стране воцаряется смута. Жаждущие власти рвутся к опустевшему трону — сначала Эйе, муж кормилицы Эхнатона, провозгласивший себя вдруг каким-то «божественным отцом», потом другие. Быстро меняются эти временные правители — выскакивают из неизвестности и так же стремительно исчезают в полном забвении. Их имена даже не успевают сохраниться на памятниках или в исторических документах.
А за бешеной каруселью всех этих временщиков смутно маячит фигура хитрого Харемхеба, ставшего визирем еще при Эхнатоне. Набираясь опыта в придворных интригах, он терпеливо ждет своего часа, чтобы весной 1342 года внезапно провозгласить себя фараоном и твердой рукой навести, наконец, порядок в стране, — конечно, угодный фиванским жрецам.
Мятежи и волнения в период этого междуцарствия охватили всю страну и порой, видимо, принимали характер настоящих восстаний. Об этом свидетельствует любопытный документ той поры, известный под условным названием «Горестного речения». Неизвестный автор его весьма красочно изображает это восстание и жалуется:
И как же обидно, что мы почти ничего не знаем об этом интереснейшем отрезке истории! Не знаем даже точно и спорим до сих пор, сколько лет продолжалось это «Смутное время», так богатое всякими драматическими событиями: сорок или десять?
Меня всегда, признаться, обижает, что для людей, не занимающихся специально древним Египтом, вся многовековая история его сливается в какое-то смутное пятно, даже, пожалуй, небольшое пятнышко. А ведь по своей протяженности этот отрезок истории человечества составляет четыре с лишним тысячи лет, в то время как с начала нашей эры времени протекло в два раза меньше. Основатель первой династии фараонов Нармер был для Эхнатона и Тутанхамона таким же далеким предком, как, скажем, для нас легендарен Александр Македонский или Вергилий.
События сравнительно недавнего временя предстают перед нами в довольно правильной исторической перспективе. Мы достаточно отчетливо представляем себе, как много всяких событий произошло за последнюю сотню лет. Но с более отдаленными временами происходит некое смещение, своего рода «историческая аберрация», что ли. В школьном учебнике вся история древнего Египта умещается на двух-трех страницах. А ведь вспомните, что это сорок с лишним таких же столетий, что и наш век. И в каждом том далеком от нас столетии люди так же рождались, старились и умирали, радовались и горевали, переживали всяческие драматические события и опасные приключения.
Сколько таких событий, задевавших и затягивавших в свой водоворот тысячи человеческих судеб, произошло в те бурные полвека смут и потрясений между смертью фараона-еретика Эхнатона и окончательным восстановлением старых традиций при Харемхебе! А в трудах историков — пустота, зияющий провал, настоящее «белое пятно», в тумане которого лишь смутно мелькают отдельные расплывчатые фигуры.
И где-то в том же тумане, среди этих смутных фигур прячется и загадочный Хирен, не дающий мне теперь покоя.
То, что мы знаем о нем, можно отметить, загибая пальцы всего на одной руке. Но каждая из отрывочных весточек, с большим трудом вырванных у забвения несколькими поколениями египтологов, вызывает великое множество вопросов и заставляет вести все новые и новые поиски.
Начать с того, что Хирен, видимо, был выходцем из Нубии — вот из этих самых пустынных краев, где теперь я стою в раздумьях перед его таинственной фальшивой пирамидой. Его имя упоминается в одной из надписей времен Эхнатона, и при этом говорится, что он был «великим и знающим строителем, поистине новым земным воплощением божественного Имхотепа».
Жившего за тридцать веков до него строителя первых пирамид Имхотепа к тому времени уже провозгласили богом, и все писцы, приступая к работе, непременно совершали жертвенные возлияния в его честь. Приписываемые ему афоризмы почитались бессмертными.
И вот с этим легендарным искусником сравнивали молодого Хирена. Любопытно!
А то, что он в те годы был еще молодым, доказывает единственный сохранившийся его портрет.
На фреске, где изображены почетные гости, приносящие дары новому фараону Тутанхамону, нарисован молодой нубиец в набедренной повязке из шкуры леопарда. Он с низким поклоном преподносит юному фараону какое-то странное сооружение: не то детскую игрушку, не то модель какой-то машины.
Уже раньше некоторые египтологи высказывали предположение, что этот нубиец на фреске — Хирен. Все сомнения отпали, когда Красовский нашел в пирамиде статуэтку с именем Хирена: да, это, несомненно, одно и то же лицо.
Но когда же Хирен стал фараоном? Видимо, после смерти Тутанхамона, в смутные времена. Как это произошло? Какую политику проводил Хирен, оказавшись на престоле: пытался продолжать реформы Эхнатона или, наоборот, как и Тутанхамон, принял сторону жрецов? Почему же тогда его правление не оставило никаких следов в документах и на памятниках того времени?
И почему он решил строить свою гробницу именно здесь, на краю пустыни? Зачем затеял это ложное
