третий. Они будут несправедливы в своем желании свергнуть тебя с Олимпа. Я знаю, что не дашь спуска…
– Это тебя Галина просила переговорить со мной? – Рябов понимал, что задает довольно глупый вопрос: даже если так, Валентина никогда не выдаст жену.
Так Валентина и поняла:
– Дурачок ты, а не Сократ. Может быть, в хоккее ты действительно подобен славному старцу, а в жизни ты никогда не разбирался. Не умел жить. И теперь, видно, учиться тебе ни к чему…
Рябов согласно закивал, все более весело воспринимая доводы, которые с такой убедительностью излагала Валентина.
Старый пруд под ударами порывов ветра, налетевших с противоположного крутого берега, зарябил. Только под кручей, у самой плотины, сверкало гладкое зеркало темной воды: ветер не мог ворваться в затишок.
– Валюха, Валюха! Смешной ты человечек! Нелогичный в своих рассуждениях. Если всю жизнь я и впрямь не берег себя, неужели ты думаешь, что в самый ответственный момент, когда решается дело моей жизни, или дело жизни твоего друга, я буду думать о своем здоровье? Да и кому оно нужно сейчас? Когда мы были молоды, когда ночи казались нам короче спичечной вспышки, вот когда было нужно здоровье. А сейчас его заменяет вера в правоту дела, которому служишь. Она сильнее всякого инфаркта. Ну а если на ходу придется упасть-так это ведь прекрасно. Страшна не сама смерть. Страшно ее безвольное ожидание. А это значит – в бой! Да здравствует бой!
Валентина неодобрительно покачала головой:
– Я так и знала, что воспримешь все мои слова как шутку. Ну что же, начнем сначала.
– Не надо сначала. Во-первых, поздно; во-вторых, дорогая, признаюсь, я и сам стою на распутье. Не знаю, что делать. Страшит только одно – будущее без дела. На остальное наплевать.
Валентина покачивалась из стороны в сторону всем телом в такт рябовским словам, но он видел, что слова его и горячность до нее совершенно не доходят. И тут ему пришла в голову странная мысль… Он не успел ее сформулировать для себя с хоть какой-то ясностью, как услышал голос Валентины:
– Хорошо. Поступай как знаешь…
– Но ведь ты меня так горячо убеждала…
«Ну конечно, я прав в своей догадке! Ей совершенно безразлично, что будет со мной и как я поступлю. Ее волнует что-то другое. Она пришла не ради столь горячего монолога…»
– Слушай, Валюша, – он на мгновение умолк, как бы собираясь с мужеством, необходимым для того, чтобы сказать этому бесконечно дорогому человеку очень обидную вещь.– Тебе ведь все равно, как я поступлю?
Она перестала раскачиваться. Посмотрела на него и тихо засмеялась.
– Ты прав, – кивнула она.– Мы так хорошо знаем друг друга, что притворяться совершенно глупо. Для меня не играет роли, что будет завтра. И как поступишь ты! Более того, мне совершенно все равно, что я говорила тебе тут…– она сделала неопределенный жест рукой, как бы пытаясь включить в понятие «здесь» и этот искрящийся под ветром пруд, и эти сосны, гудящие на крутом берегу.
– Тогда скажи мне так же честно, зачем ты пришла? – Он спросил тихо, уже не на шутку боясь, как бы их внезапная искренность не взорвала все то хорошее, чем жили они долгие годы.
Она взяла в свои ладони его большую седую голову, так что из них большим неуклюжим птенцом торчал только горбатый рябовский нос, и, приблизив свое лицо почти вплотную, тихо сказала:
– Потому что тебе плохо… И я не могла не прийти. А слова, решения…
Рябов поперхнулся. Что-то сжало горло, он закрутил головой, как бы пытаясь спрятаться весь – и своим горбатым носом, и седой шевелюрой, и большим животом – в ее такие мягкие, ласковые ладони.
Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что со стороны они смотрятся смешной, почти ненормальной парой– два старых человека сентиментальничают на скамье у пруда… Но тепло совершенно бескорыстного человеческого участия, не требующего принятия решения, вообще не требующее никакого ответного шага, охватило его. Рябов понял, что только вот этого ощущения не хватало ему сегодня, в столь странный день его жизни.
– Ну вот и все. Пора, – сказала Валентина, как бы стряхивая с обоих долгое оцепенение. Виновато улыбнулась:– Мне надо ехать. Да и у тебя хватит забот. Прости, что оторвала… Не могла иначе…
Рябов молча взял ее ладони в свои и поцеловал одним долгим поцелуем. И ничего не сказал. Отвернулся. И они зашагали к станции.
Поезд подошел как по заказу. Кажется, машинист тоже понимал, что этим двум людям ничего не прибавить сегодня к тому, что они сказали друг другу.
Рябов еще немножко постоял на платформе после того, как последний вагон, набирая скорость, прогромыхал мимо.
И задумчиво двинулся к дому.
28
Виной тому, несомненно, долгий-предолгий сезон. Впервые во внутреннем календаре хоккейного чемпионата сделали перерыв на время проведения первенства мира. Основной костяк сборной страны составляли питомцы рябовского клуба, и ему, честно говоря, надоело тянуться из последних жил, пытаясь поймать двух жирных зайцев одновременно: и сборной не проиграть, и клубом не отступить от завоеванного. Сам бы он еще стерпел, но для ребят, измотанных чемпионатом мира, измочаленных травмами и, что хуже всего, расслабленных большой и заслуженной победой, последние игры сезона складывались всегда трудно. Тогда он и предложил, понимая, что это не в интересах других клубов, но справедливо по отношению к его команде – основному поставщику игроков сборной, сделать перерыв.
И вот теперь, когда на улице стоит почти летняя жара, когда думать о льде хочется только в связи с мороженым, надо еще играть и играть. Запас очков, набранный до перерыва, позволял клубу возглавлять
