– Чему обязан, орлы? – Рябов подозрительно осмотрел каждого из стоявших. Неловкость, будто особого свойства запах, висела в воздухе.
Глотов замер. Барабанов переминался с ноги на ногу, словно никак не мог найти наиболее подходящую, устойчивую позу. Борин не знал, куда деть свои тяжелые, узловатые руки, торчавшие из манжетов дорогой рубашки. Чанышев отвел взгляд – отсветы его ярко-малиновой рубашки заходили по щекам.
Как школяры, забормотали вместо ответа на рябовский вопрос:
– Здравствуйте, Борис Александрович!
– Здрасте…
– Здравствуйте…
– Добрый день!
– И впрямь, добрый! – Рябов знал слишком хорошо каждого из стоявших, чтобы, даже назойливо повторив свой вопрос, получить откровенный ответ. Да и нужен ли он ему? Разве само присутствие парней в его доме сегодня не служит своеобразным ответом? – И впрямь, добрый! Коль такие орлы залетели! Рябов засуетился:
– Садись кто где может! Галина, чайку приготовь и еще чего-нибудь. Крепкого они уж приняли…
Все четверо дружно запротестовали.
– За что вы так, Борис Александрович? – начал было Глотов, но Чанышев его мягко оборвал:
– Кончай выступать, капитан! Хозяину этого дома специальная аппаратура для проверки не требуется. А то ты не знаешь?
Разговор пустой, никому не нужный, сиял напряжение, вызванное внезапностью визита. Воздух в комнате стал как бы прозрачнее, легче. Рассевшись, парни заполнили своими грузными фигурами всю комнату – стороннему могло показаться, что готовятся к очередному тактическому занятию.
Старший тренер гонял их в спорте, старался гонять и в жизни. Профессор и впрямь вот-вот защитит кандидатскую, да еще по теме, одно название которой вызывало у Рябова головокружение своей технической заумностью. С Бориным можно было часами говорить о живописи: кажется, он знал не только по именам, не только по картинам, но и в лицо всех русских художников-передвижников. Барабанова единодушно считали поэтической энциклопедией на коньках. Сколько раз, обронив в разговоре случайную строку малоизвестного поэта, Рябов тут же слышал целиком все стихотворение. Барабанов царствовал не только на льду, но и в компании – он отлично пел всего Фета, к его стихам сочиняя музыку почти с профессиональным мастерством.
Рябов ловил на себе исподволь изучающие взгляды парней. Понимая смысл любопытства, злился. Не на пришедших. Скорее, на себя. Что оказался в положении человека, которому можно сочувствовать, даже руководствуясь добрыми побуждениями.
Конечно, они видели разного Рябова. И в ярости. И сентиментального до слез. И буйно-веселого. И сумрачно-сосредоточенного. Но они никогда не видели Рябова слабым. Он всегда учил их быть сильными, даже сильнее, чем они могли быть на самом деле. Как можно учить силе, будучи самому слабым?
И вот теперь… Рябов понимал, что, если он не отбросит подобные сомнения, нелепую мнительность, он может здорово обидеть ребят, которые наверняка долго сомневались, прежде чем решиться прийти к нему в такую минуту. Они-то прекрасно знали, что их старший тренер не терпит даже минутной слабости… Тем более собственной… За это они прощали ему многое. В том числе и то, что не позволял расслабиться им, а, подобно штормовому ветру, гнал вперед, к вершинам мастерства, к новым победам, к жизни, вкусив которую не можешь представить слаще.
Чтобы дать ребятам освоиться окончательно, Рябов толкнул плечом Глотова и тихо сказал:
– Выйдем-ка на минутку в сад. Есть персональный разговор.
Остальные трое переглянулись, но виду не подали, что догадываются, о чем пойдет речь… Если бы…
Они сошли на дорожку. Глотов, на голову выше Рябова, шагал рядом, как бы бочком, словно боялся зацепить плечом своего старшего тренера.
– Я тебя искал. Нигде нет. Не ночевал дома? – осторожно спросил Рябов.
Глотов промолчал.
– У тебя серьезно с той женщиной?
– С какой? Люська наболтала?
– Источник информации не играет никакой роли. Важна сама информация.
Глотов промолчал, но потом как-то странно хмыкнул.
– Тогда зачем обижать жену? Что с тобой, Глотов? Ты же всегда отличался разумностью. Из-за минутного увлечения устроить в доме бедлам, довести до отчаяния любимого человека…
– Делать нечего этому любимому человеку! Бесится с жиру… Лучше бы родила еще одного сына, вот бы и занятие появилось! Меньше всяких глупостей в голову лезло…
– Ты же знаешь, что это ее беда… Не может у нее быть– ребенка. Так не бей любимого человека по больному месту.
– Не бью я… Сама себя бьет. Изводит всякими выдумками. И в этот раз бабы ни при чем…– Глотов осекся, кинул на Рябова испытующий взгляд – стоит ли говорить? – Бабы ни при чем… У Терехова долго митинговали…
– О чем же, если не секрет? – недоверчиво спросил Рябов, всем своим видом показывая, что не верит глотовским словам.
– О вас…– Глотов остановился и, повернувшись к Рябову лицом, как стеной, закрыл от него и дом и
