Но того, что открылось перед ним, когда дым рассеялся, он не ожидал увидеть. Одна из пушек лежала на боку. Возле нее валялась гнедая лошадь поручика Травина с развороченным брюхом. Сам поручик, смертельно бледный, с лицом, обрызганным лошадиной кровью, вытаскивал из-под коня зашибленную ногу. Ему помогал такой же бледный канонир.
Паскевич задохнулся от бешенства. На губах его мгновенно вздулись пузырьки белой пены. Он так пустил своего жеребца, что тот перескочил через разорвавшуюся пушку и едва не раздавил Травина.
— Нет, не вы, а я глуп, что приказал вам стрелять! Что? Вы не виноваты? Шпагу вашу сюда, поручик! Вы арестованы! Я вас сгною на палочном пикете[29]! Где канонир? Как звать? Угодников?.. З-запорю! Адъютант, запишите: сто палок мерзавцу…
Между тем французские стрелки так близко подошли к бугру, на котором гневался генерал, что пули их непрерывно свистели кругом и орудийная прислуга падала. По редкой французской цепи можно было бить только картечью. Паскевич пришел в себя. Бешенство так же быстро остыло в нем, как и вскипело. Да виноват ли действительно этот офицер в том, что екатерининская пушка лопнула?
— Травин! — закричал он. — Возьмите из батареи еще четыре орудия и ведите их сюда!
Поручик живо отстегнул из-под зарядного ящика пристяжную лошадь, вскочил на нее и умчался к батарее.
— Четыре орудия с правого фланга, за мной! Громыхая, пушки выскакали на бугор.
— Стой! Картечный огонь!
Выстрелы заахали. Цепь приблизилась. Снова полыхал ружейный огонь. А позади уже трещали барабаны, и два пехотных полка первой линии колоннами к атаке, склонив ружья на руку, мерным шагом подвигались вперед, прямо на французов. Паскевич улыбнулся, показывая острые зубы.
— Славно! Поручик Травин, ко мне! Спасибо! Адъютант, возвратите поручику шпагу! Травин принял шпагу с поклоном.
— Позвольте напомнить, ваше превосходительство, о канонире Угодникове…
— Что? Какой Угодников? О чем вы?
Травин с поклоном вернул свою шпагу адъютанту.
— Коли так, остаюсь под арестом. Но на палочном пикете не буду.
— Не лезьте на рожон, — шепнул ему адъютант. — Разумеется, я вычеркну эти сто палок Угодникову. Что за фанаберия?
— Примите шпагу, господин офицер, — гордо проговорил Травин. — Я не возьму ее, покамест… генерал окончательно не опамятуется!
От батальона Лемуана осталось не больше двухсот человек. Майор с отчаянием искал глазами Пьон де Комба. Этот капитан — доверенное лицо маршала. Он завел сюда батальон Лемуана, он же должен и вывести его из этого ада. Но Пьон де Комба не было нигде. Он исчез. А убийственная русская картечь не переставала визжать, и солдаты валились целыми взводами.
— Кой дьявол! — рявкнул наконец майор. — Ко мне, друзья! Пойдем назад!
Но отступать было поздно. Картечный огонь потух. По лесу громовыми ударами раскатилось могучее «ура», и стальная стена русских егерей упала на остатки французского батальона.
Ворожейкин с дюжиной казаков давно уже вертелся около Лемуана. И наконец настала минута, когда майор ощутил на своей шее тугую веревку. Он хотел сорвать ее с себя и не смог. Ноги его подкосились. Из глаз брызнула кровь… Конь майора, в ужасе мотая головой, вырвался из свалки. За ближайшими деревьями его без труда поймал капитан Пьон де Комб, наблюдавший отсюда за ходом дела и его развязкой. Теперь ему все было ясно. Счастье сидело с ним в седле. Он дал коню шпоры и понесся из леса. Капитан спешил к маршалу Даву с донесением о несчастном, но блестящем авангардном сражении на правом фланге, о геройской гибели батальона и его командира… Капитан был единственный, чудом уцелевший участник этой славной бойни. И он почти не сомневался, что беленький крестик Почетного легиона сегодня же повиснет на его высокой груди.
Паскевич задал пленному майору несколько вопросов. Но Лемуан отвечал на них только отчаянными восклицаниями:
— Ah, mon dieu! Ah, Jesus, Marie! Maintenant tout s'en ira au diable[30] !
Генералу некогда было долго возиться со стариком.
— Il veut paraite foil, — подозрительно сказал он, — c'est de canaille[31] ! Отправьте пройдоху к командиру корпуса. Генерал Раевский разберется с ним лучше, чем я…
И Ворожейкин пустился с Лемуаном в путь.
— Что, брат, — говорил он ему по дороге, — какова Россия? И что за леший принес тебя сюда!
— Ah, mon dieu! — восклицал майор. — La guerre est perdue, si nos braves troupes sont conduites par des vauriens tels que ce Pionne de Combe[32]!
Ворожейкин ни слова не понимал из того, о чем кричал майор. Но, по странной случайности, мысль его в эту минуту тоже обратилась к пресловутому капитану.
— Тебе, старику, не стыдно и в плен идти, — толковал он, — а вот того молодца выпустили, — до слез обидно. Разиня растяпе в рот заехал. Ну, да и я не с улицы урядник. Хрест святой — того ахвицера заарканю. Хошь не жить!
И он, сняв шапку, перекрестился.
Между тем перекаты ружейной пальбы все еще наполняли лес. Казалось, будто множество дровосеков разбрелись по нему и с прыткой ловкостью работали топорами. Однако огонь заметно передвигался к опушке. К этому времени Паскевич уже выводил свои войска из лесу к мельнице. Но кругом этого ветряного сооружения сверкали штыками такие густые колонны французских полков, что генерал зажмурил глаза. «Как же говорили, что в Могилеве всего шесть тысяч? Да их тут, против меня, не менее!» Всего лишь около пятидесяти саженей отделяли Паскевича от французов. Место, на которое он вышел из леса, было неудобно для свертывания войск в колонну. Поэтому он начал строить их в линию и выслал вперед стрелков. Егеря тотчас превосходно заработали. Каждый фланкер выискивал кочку или кустик, подползал, приловчался и ни одного выстрела не выпускал даром. Паскевич с гордостью смотрел на своих солдат. «А ружья! Как сбережены! Как несут далеко и верно!» Однако он уже видел, что отбить французов от мельницы ему не под силу. «Сделаю все, а там…» Он схватил за рукав адъютанта.
— Скачите к генералу Раевскому, доложите, что против меня не две, а двадцать тысяч, и требуйте хотя батальона три в сикурс… Живо!
Он обернул коня.
— Травин!
— Что прикажете, ваше превосходительство?
— Э-э… Почему вы без шпаги! Я же возвратил вам ее…
— Канонир Угодников, ваше превосходительство… Паскевич в ярости сорвал с руки перчатку и швырнул ее наземь.
— Черт вас возьми, поручик, и с канониром вашим!.. Ну-ка, прикажите ему навести на ту кучку, что верхом у левой поставы. Там генерал… Не Компан ли? Живо!
Травин кинулся к орудию. Высокий солдат в шевронах и с огромными бакенами — это был Угодников — засуетился. Через минуту ядро с ревом понеслось к мельнице. Кучка всадников прыснула в стороны. Трое лежали на земле, и ядро кружилось между ними.
— Славно! — крикнул Паскевич. — Славно! Сбить теперь еще вон тех — и крест егорьевский канониру Угодникову. Поручик Травин! Надевай шпагу! Жарь картузами! Господа полковые командиры, к атаке!..
Глава двенадцатая
Раевский не верил своим глуховатым ушам.
— Сколько? — переспросил он.
— Шестьдесят тысяч, — ответил Лемуан.
— Как? Разве не авангард лишь генерала Бордесуля?
