— Ничтожную самую малость, ваше сиятельство!
— Увидим! Какой это бегун у тебя в роте завелся?
— Рекрут Старынчук, ваше сиятельство!
— Рекрут… Значит, впервой бежал?
— Так точно!
— До сей поры не наказан?
— Никак нет…
— А каков он? Каким солдатом быть обещает?
— Самый славный будет, ваше сиятельство, гренадер-с!
— А не врешь спьяну?
Совиные глаза Брезгуна часто-часто заморгали. Рот задергался. Слабый хрип вырвался из груди.
— Брезгун врать не может, — улыбаясь, сказал Багратион, — тверез ли, пьян ли, все едино, — ему, я чай, смерть легче, чем соврать! Не обижай, князь Григорий Матвеич, старика, — я его знаю.
Кантакузен облизнул яркие мокрые губы и смачно чмокнул фельдфебеля в жирную щеку.
— Мы с ним обидеть друг друга не можем! Верно ли, Брезгун?
— Никак не можем! — радостно прогремел Иван Иванович. — А коли обидим, так тут же и прочь ее снимем, обиду-то. Покорнейше благодарю, ваше сиятельство.
— Итак, — продолжал Кантакузен, — начальник дивизии усмотрел непорядок в том, что с самого начала похода откладывалось у нас наказание гренадера Старынчука. И по закону прав принц, я не прав оказываюсь. Ко чудится мне, что, окромя закона, человечность еще есть…
— И разум, — вставил Ермолов.
— Именно, ваше превосходительство. Они-то и воспрещают мне засекать солдат, когда вся судьба отечества зависит от целости и крепости многотрудной солдатской спины.
— И от пыла сердец солдатских! — крикнул Кутайсов.
— Именно, ваше сиятельство. Однако принц Карл, коему на все то наплевать, требует. И нахожусь я в крайнем самом затруднении…
Кантакузен был не на шутку взволнован. Он стоял посредине шатра и, с величайшей горячностью размахивая руками, спрашивал Багратиона:
— Как же прикажете мне поступить, ваше сиятельство?
Князь Петр Иванович отозвался не сразу. Вопрос был ясен, — но только со стороны существа дела. А со стороны «политической», в которой был замешан начальник дивизии, немецкий принц и родственник императора, все было неясно.
— Не могу приказывать, — проговорил он наконец, — не в моей ты, Григорий Матвеевич, команде. А как бы я сделал — не скрою…
Он еще помолчал, раздумчиво протягивая свой бокал к Ермолову, Кутайсову и хозяину, медленно чокаясь и еще медленнее отпивая вино крохотными глотками. Потом быстро поставил бокал на стол, взъерошил волосы и схватил Ермолова за лацкан сюртука.
— Любезный тезка! Вы — душ человеческих знахарь. Вас спрошу, верно ли сужу. Сечь бы теперь рекрута не стал я, — не ко времени. Но и страху за вину его не снял бы. Что нам от него надобно? Чтобы хорошим солдатом стал. Но с одного лишь страху хорошими солдатами не делаются. Я бы так решил: наказание вновь отложить, внушив притом виновному, что и вовсе от него избавлен будет, коли хорошим солдатом подлинно себя окажет…
— В первом же бою, — добавил Ермолов. — Браво, ваше сиятельство!
— Пусть крест егорьевский заслужит, — воскликнул Кутайсов, — тогда и наказание прочь!
— Так и я мыслю, господа. А кавалеров у нас не секут…
— Кроме тех случаев, когда и их секут, — язвительно заметил Ермолов.
Минута тишины нависла над столом. Молчание нарушил Багратион.
— Ив приказе по бригаде о таком решении, — сказал он, — я бы на месте твоем, князь Григорий Матвеич, объявил, дабы все подчиненные твои видели, каков у них рачительный и вперед глядящий командир.
— Спасибо великое, ваше сиятельство, — отвечал Кантакузен, — все так и сделаю. Да сейчас же, не откладывая, и приказ отдам. Одно лишь…
— Принца боитесь? — спросил Ермолов.
— Угадали, Алексей Петрович! Несколько опасаюсь… По дотошности своей — не принц, а часовщик. По сердцу же — кукла дохлая.
— Напрасно боитесь, — с внезапной строгостью проговорил Ермолов, оттого и командуют нами немцы, что мы их трусим, вместо того чтобы в бараний рог гнуть! Иди отсюда, — крикнул он Брезгуну, — марш! Доложите, князь, принцу, что приказ такой отдали вы по совету нашему общему. Это — раз. А второе — я принца вашего через Михаилу Богданыча завтра же в полное смирение приведу. Уж поверьте, что приведу!
— Будто Барклай не из того же теста выпечен? — усомнился Багратион.
— Дрожжи не те, ваше сиятельство! — сказал Ермолов и, вставая, занял собою добрую половину шатра.
Глава восемнадцатая
С тех пор как армии встретились и вступили в Смоленск, все изменилось в городе. По улицам его, прежде таким тихим и сонным, теперь с утра до ночи сновали шумные толпы взволнованного народа. Экипажи и телеги тянулись по всем направлениям бесконечными вереницами. В лавках и на рынках громоздились горы товаров. Перепуганные купцы торговали в полцены, в убыток. На перекрестках бойко распивалось хлебное вино и с жадностью поглощалась с разносных лотков всякая снедь. К кондитерской лавке знаменитого мороженщика Саввы Емельянова не было подступа, — ее брали штурмом. В старинной ресторации под вывеской «Съесной трактир Данцих» была такая теснота, что втиснуться в горницу, где счастливцы ели, пили и бились в банк и штосе, оказывалось почти невозможным. В горнице этой, на плите у камина, громко кипели кофейники. На горнушках со сливками аппетитно розовела жирная пенка. Перед буфетом, за столами и столиками, сидели армейские офицеры. У всех в руках дымились трубки на длинных черешневых чубуках. Кисеты с табаком не закрывались. Вино искрилось в прозрачных бокалах. Между столами расхаживал хозяин «Данциха».
— Что ж это будет? — допрашивал он своих гостей. — Куда ж подаваться, коль пересилит француз? Сделайте милость, господа, рекомендуйте меня знакомым вашим, хоть бы что-нибудь из запасцев сбыть…
И он открывал одну бутылку рейнвейна за другой и сам разливал золотистый напиток по граненым фужерам.
— Всегда терпеть не мог я крыс, метафизики и Бонапарта, — сердито проговорил Фелич, — но бешеные собаки и купцы еще того хуже. Брысь отсюда, скаред!
Трактирщик вмиг исчез за буфетной стойкой, а ротмистр зевнул и затянулся из своей турецкой ярко- красной глиняной трубки с громадным янтарным мундштуком.
Феличу было сегодня не по себе. Он с отвращением глядел на груды румяных персиков, душистых груш и винограда, поднимавшиеся перед ним на фарфоровых блюдах. Зато какой-то провиантский комиссионер в черном мундире без эполет[49], молодцеватый поручик Казанского драгунского полка в темно-зеленом колете с малиновым воротником, обшлагами и фалдочками да уланский корнет с на редкость бесцветными и выпуклыми глазами отдавали честь угощению. Откуда брались у Фелича деньги, чтобы каждый вечер роскошно потчевать приятелей и случайных полузнакомых? Все знали, что за душой у него не было ни полушки. Источники его средств не могли не казаться подозрительными. Где они? В чем? Но никому не приходило в голову спросить. Пышный стол его и расточительность, с которой он швырял червонцы, покрывали все сомнения.
Уже третьи сутки Полчанинов вертелся в свите Фелича, подхваченный вихрем непрерывных кутежей,