скамейку от двери. Полковник одернул сюртук и поправил аксельбант.
Глава шестая
Командир седьмого корпуса генерал-лейтенант Раевский был слегка глуховат и поэтому ужасно не любил так называемых военных советов. Кроме того, столько раз случалось ему в них участвовать, принимать вместе с другими участниками общие решения и потом видеть, как все совершается иначе, что он привык время, затраченное на эти словопрения, считать просто потерянным. Особенно не нравились ему военные советы в присутствии царских посланцев, — таков именно был сегодняшний. Здесь дело положительно отступало на задний план. Зато сложно развертывалась утомительная игра людского самолюбия. И Раевский заранее знал, как сгруппируются интересы, и какие образуются лагери, и из каких соображений каждый участник совета будет говорить то или иное. К главнокомандующему примкнут донской атаман Платов по слепому доверию, и он, Раевский, — по убеждению в превосходстве смелой и самостоятельной военной мысли над робкой и малодушной. Государев посланец будет молчать, наблюдая. Но то, за чем он прислан, выскажет как бы от себя Сен-При. А к нему по дружбе и общим придворным привычкам присоединится начальник сводной гренадерской дивизии граф Воронцов. Шеф ахтырских гусар Васильчиков беспомощно повиснет в воздухе. Всего труднее будет Багратиону из-за его горячности. А тяжелее всего ему, Раевскому, — от глухоты и досадливых чувств.
Николай Николаевич сидел возле князя, подперев кулаком большую курчавую голову. В лице и во всей невысокой и стройной фигуре, в движениях и даже в неподвижности его можно было легко заметить нечто такое, от чего благородство и ум этого человека казались несомненными. Вот он повернулся к Багратиону, взглянул на Воронцова, опустил голову и задумался, — просто и открыто, с достоинством, без малейшей позы, точно взял и подчеркнул какую-то свою мысль. Но вместе с тем заметны были в Раевском и усталость, и холодность, и даже, пожалуй, равнодушие. Такие люди очень часто возбуждают великие ожидания, но оправдывают их далеко не всегда.
— Вашему сиятельству предлагается план решительный, но вместе и осторожный, — вкрадчиво говорил Сен-При, — он прямо вытекает из положения, в коем мы находимся. Будучи отрезаны от Первой армии, мы, однако, без особых затруднений можем еще сосредоточить все наши части в Несвиже. Пользуясь природными условиями местности, а также старинными замковыми постройками князей Радзивиллов, нам легко будет там закрепиться и выжидать неприятеля не на открытой позиции, но в укрепленном лагере, наподобие Дрисского, куда Первая армия идет…
Багратион слушал с недовольным, почти сердитым видом.
— Не годится, — твердо произнес он.
Потом, вспомнив, что предложение Сен-При, по всей вероятности, есть один из планов императора, что привез его флигель-адъютант, что главнокомандующий, по обыкновению, отстранен от своей естественной роли довольно оскорбительным приемом, он проговорил еще тверже:
— Нет, не годится! Несвиж на дальнейшем пути армии нашей и впрямь лежать может. Но сидеть там и ждать, покамест неприятель пожалует, когда ничто не мешает ему мимо пройти, — дурно задумано. Это все — натуральный ход ошибок, одна за другой с первого дня войны начатых. Да и до войны еще в том промах был, что растыкали нас по границе, как шашки на доске. И стояли мы так, разиня рот. Знаю, в чем цель была: хотели тонкой линией кордонов перехватить все три пути, возможные для наступления Бонапартова, — и от Тильзита на Петербург, и от Ковна на Москву, и от Гродна на Москву же. А того в разум не взяли, что перехватить тонкой линией кордонов операционные направления еще никак не означает, что они уже и перерезаны. Нет! Это означает другое: взяли и подставили свои силы частями под удар. И притом вообразили, что пойдет Наполеон обязательно на Первую армию. Нашей же назначили действовать ему во фланг, а генералу Тормасову с Третьей армией во фланг тем войскам, кои пойдут на Вторую. Ах, умно! Но каналья Бонапарт двинулся сразу и против Первой армии, и против Второй. Тогда — с перепугу, что ли? — некий придворный чумичка и методик, из тех, о коих Суворов «гадкие проектеры» говаривал, приказал нам бежать…
Выговорив эти дерзкие слова, Багратион гордо вскинул голову и оглядел смущенные лица сидевших кругом генералов.
— Методик приказал — и побежали. Куда? Никто не знал толком. Эх, жаль! Слезы кипят! Июня шестнадцатого начал я отступление на Минск и расчет имел к двадцать пятому там быть. Хорошо! Очень! Однако восемнадцатого — в Зельве вы, полковник, доставили мне именное его величества повеление следовать через Новогрудок и Вилейку на Свенцяны. Тут только я, главнокомандующий армией, известился о том, что за благо признано против главного направления войск Бонапартовых Первой и Второй армиям соединиться и сосредоточиться. Где? Оказывается, пиво[14] для общих операций в Свецянах выбрано. Славно! Добрался я до Немана. И уж совсем было переправился, да счастью несчастье помогло — мост попортился. Задержка, богу благодарение! Узнаю двадцать третьего, что государь и министр — в Свенцянах, и пиво — между небом и землей. Тем часом перерезал Даву дорогу на Витебск, остались мне леса и пути непроходимые. Что делать? Снова решил я двигаться к Минску. А дни потеряны. Кто вернет их? Никто. Узнаю, что грозные силы французские мчатся к Минску. И опередить их теперь уж никак невозможно мне, — сорван марш мой короткий, и опоздал я безвозвратно. Разбить французов у Минска и прорваться напрямик к Первой армии? Думал. Но людей множество и обозы потерять не хотел. Вот и нашелся я тогда — повернул на Мир и Кайданов, чтобы и от Даву уйти, и честное соединение с Первой армией, как то свыше повелено, из предмета не выпустить. Приказываю Матвею Иванычу[15] снова на левый берег Немана у Николаева перескочить и движение мое прикрывать обманным видом. Расчет у меня: узнав про ложную переправу мою у Николаева, попробуют французы отрезать меня от Первой армии и для того сломают направление свое на Минск, а я тем временем к Минску подоспею и прорвусь… Уф!
Багратион быстро вытер платком бледное и потное лицо.
— Финал: приезжает ныне господин государев флигель-адъютант и сообщает, что Минск французами занят. А нам до него еще два больших перехода, — разве двадцать седьмого достигнем. Вернется полковник в императорскую квартиру и доложит государю, что Багратион — глуп, неуч и Минск проморгал. Полагать должно, что и господин начальник штаба моего о том же в партикулярном письме его величеству отпишет. Так глуп Багратион, — окружен, как медведя с рогатинами окружают. Французы и в Вилейке, и в Воложине, и король Жером из Новогрудка грозится бить по тылам. У Даву — шестьдесят тысяч, у Жерома столько же, а у Багратиона — сорок. Сгиб ротозей Багратион, как швед под Полтавой! И в таких-то обстоятельствах предлагает ему господин начальник штаба армии генерал-адъютант граф де Сен-При шествовать к Несвижу и там спокойно ожидать врага. Дельно ли? Избави бог!
Он помолчал, тяжело дыша.
— Что ни день — оплох, что ни час — спотычка. Повинен в том Багратион. А окромя него кто? Кто ему повелевал идти то так, то этак, из-за чего и упустил он Минск? Кто странно так дело ведет, что пробивается Багратион изо всех сил к Первой армии, а она все уходит от него да уходит, и похоже, что и впредь ему все пробиваться, а ей — уходить? Наполеон лишь Неман перешел, писал я уже государю. И предлагал его величеству крепко ударить со Второй армией и казаками Бонапарту в тыл с тем, однако, чтобы и Первая армия его в лоб атаковала. Соизволения высочайшего на то не последовало, и назначено мне соединиться с министром в Дриссе. С тех пор повинуюсь министру, как капрал! Писал я опять государю… С прискорбием, сокрушаясь, писал, что, не имея к себе доверия его величества, не знаю плана операционных действий. Не открыт он мне. А может быть, и скрыт. Оттого трудно мне с пользой распоряжаться армией. Государь удостоил меня собственноручным раскриптом. Лестно! Боже, сколь лестно! Однако за всем тем остался я в неведении насчет операционного плана нашего. И уж думать вынужденным нахожусь: да есть ли он у нас? Государя люблю, как душу. Но, видно, он не любит нас. Не любит! И войско ропщет, и все недовольны. Не могу равнодушным быть! Еле дух перевожу с горя, — клянусь вам, господа!
Генерал Раевский поднял голову. На холодном и серьезном лице его выражалось отвращение к происходящему.
— Его сиятельство прав совершенно, — устало проговорил он. — Многое непоправимо упущено,
