Многоуважаемый пан!
Я рада, что мои бумажки Вам пригодились. В шкатулке, о которой я Вам писала, что он дал мне на хранение, находились письма, счета и другие документы. Последнее письмо я прочитала Анке после смерти Потурецких, ей тогда было уже шесть лет и она многое понимала, но что она никогда их не увидит, этого она понять не могла. Не знаю, почему она потом не вспоминала о тех бумагах, а я перед тем, как их выслать, поплакала, прочитав все снова, и опять воспоминания ожили и все предстало так, как наяву. И тот вечер в сочельник, когда они приехали почти в последний момент, когда уже стемнело, на велосипедах, по снегу, а мы уж думали, что не приедут, и малышка, Анка то есть, плакала, потому что услышала, как я сказала, что, наверное, уж не приедут, и мы уж как раз собрались садиться за стол, и, чтобы веселей было, я зажгла свечи, а тут и услышали велосипедные звонки. Вацек не был размазней, и уж если он написал то письмо дочери в сочельник, то, значит, предчувствовал. Что касается того, что оба они были больны, то я знала только о Ванде, она с молодых лет жаловалась, после желтухи у нее болела печень, а о Вацеке я ничего не знала, и Ванда тоже, он скрывал свою болезнь от всех, и даже теперь неизвестно, что у него было. Один раз только он сказал, что был у врача, когда поехал в Краков, и смеялся, что тот ему рекомендовал абсолютный покой. За эти три дня, что они были у нас в деревне, я заметила, что между ними что-то произошло, но не из-за болезни, оба были какие-то молчаливые, даже о политике говорили мало. Из дома не выходили и ни с кем не хотели видеться, хотя раньше часто выступали у нас с разными лекциями. Люди жалели, потому что всем интересно было услышать о том, что делается на фронте, и в стране, и в Турниках, и к чему надо быть готовым, потому что гитлеровцы начали все сильней прижимать деревню, людей угоняли на работы, и поставки продовольствия становились все больше, и вообще страшно было жить. А Вацек, так тот даже на меня рассердился, когда ему Ванда сказала, что он не может оставаться на прежнем месте, а я ее поддержала, тогда он сказал, что мы против него сговорились. Она мне все рассказала о том, как опасно и почему, я ведь раньше ни о чем не знала, и когда однажды приехала зимой в Гурники после той истории с заложниками, то только радовалась, что ничего с ними, а особенно с Вацеком, не случилось.
Пришелец оттуда
(…) В начале 1942 г. положение в «Союзе» было следующим: организацией руководила тройка в составе Потурецкого, Доброго и Маньки, остальные члены-организаторы являлись активом. Тогда еще не было четкого распределения обязанностей и четких форм партийной работы. Были следующие группы, которые мы называли кружками: «Настека», состоявшая из рабочих (17 человек), «Леха» — молодежная (6), Зембы — из интеллигенции (11), шесть сельских, крестьянских групп, находящихся под моим руководством (42), а также отдельные товарищи, деятельностью которых занимался Добрый (около 50 человек). Под нашим большим влиянием находился книжный кооператив, входивший в потребительскую кооперацию «Пяст», главным образом, его низовые работники. Ванда Потурецкая занималась вопросами взаимопомощи, конспиративными складами и связью. Как уже я говорил ранее, шли переговоры относительно слияния с четырьмя группами, действовавшими в четырех других городах нашего воеводства, имелись контакты с подобной организацией в Кракове и с мелкими группами во Львове, а также с отдельными лицами. Все эти связи сходились к Потурецкому. Только в этот период, в результате вынужденного ограничения деятельности Потурецких, все эти контакты ослабли. Самой мощной подпольной организацией в Гурийках был Союз вооруженной борьбы, однако его несколько раз здорово потрепало гестапо. На рубеже 1941–1942 гг. внутри него произошла реорганизация, которую проводили присланные офицеры. Одним из них был уроженец Гурников Адам Юрговский, о котором я скажу ниже. Пепеэсовцы из «Свободы, Равенства, Независимости»[16] имели влияние на работников типографии и часть интеллигенции, а также на железнодорожников, но они и людовцы[17] потеряли уже в первые месяцы многих ценных людей, пользовавшихся заслуженным авторитетом в городе, видимо известных немцам, поскольку именно их схватили в первую очередь. Эндеки[18] рассчитывали, главным образом, на поддержку мещанства и студенчества, были довольно многочисленны, но слабо организованы. Наряду с этими «классическими» группировками в Гурийках существовало еще несколько военных организаций, как, например, группа «Независимой Польши»[19] под командованием полковника Сташевского. У нас не было контактов даже с ними.
По своим политическим взглядам руководящая тройка «Союза» была неоднородна. Идейным руководителем по-прежнему оставался Потурецкий, но Ян Добрый частенько навязывал ему свои сектантские воззрения, ссылаясь на то, что он один является, а вернее сказать — являлся, членом «подлинной» компартии и у него одного установились «подлинные» контакты с рабочими. И то и другое было правдой. Позиция Доброго неожиданно окрепла в феврале 1942 года, когда в Гурники приехал его брат Войцех, один из членов инициативной группы коммунистов, находившихся в СССР и переброшенных в Польшу. Ян Добрый уже тогда не жил у матери, полностью перешел на нелегальное положение и скрывался у путевого обходчика Калюса за городом под вымышленной фамилией, однако мать знала его адрес. Она-то и сообщила мне и Потурецкому, что оба брата хотят с нами встретиться в сарае Калюса за железной дорогой. Весть о появлении Войцеха Доброго обрушилась на нас как гром среди ясного неба. Когда мы шли на место встречи, вооруженные пистолетами, с охраной, состоявшей из четырех парней из распущенного на зиму отряда Цены, мы понимали, что должно произойти что-то очень значительное, переломное. Потурецкий был взволнован: к нему прибыл кто-то оттуда, из страны, в которую он верил, прибыл через Варшаву, и, по словам матери братьев Добрых, «со страшно важным делом». Нам обоим казалось, что он прибыл специально к нам, чтобы установить контакт с нашим «Союзом». Значит, там знают о нашем существовании, мы нужны им. Мы были горды. По пути совещались, о чем его спросить, а поскольку вопросов было великое множество, то мы распределили между собой роли. Потурецкий предполагал, что теперь-то наш «Союз» непременно станет составной частью польской коммунистической партии и он, «Штерн», полностью и безоговорочно подчинится новому руководству, которое должно состоять из членов КПП. Он беспокоился о том, как ему получше рассказать о своих политических ошибках и колебаниях, вспоминал отдельные положения программы КПП, существовавшей до роспуска партии, признавал, что программа «Союза» отличалась от КПП. Возможно, он даже боялся встречи с Войцехом. Должен признаться, что, когда прошло первое ошеломление, во мне пробудились подозрения. Войцеха я знал только понаслышке, и его неожиданное появление у нас в военное время, в период столь горячих боев, казалось мне немного странным. Я опасался провокации. Я никогда не принадлежал к слишком доверчивым, скорее наоборот — был полон недоверия, кроме того, я знал о столь же неожиданном появлении в Гурниках младшего сына А. П., Юрговского — «Козы» и о его разговоре с Кжижаковским. Появление двух этих людей невольно связывалось между собой. Мне подумалось: а не враг ли нам подсылает провокатора? Что из того, что Войцех Добрый был известным коммунистом? А кто он теперь — этого мы не знаем. Поэтому я позаботился об охране и прихватил пистолеты для себя и Потурецкого. Своими сомнениями я не стал с ним делиться, он высмеял бы меня, а я терпеть не мог его насмешек. С такими противоречивыми чувствами мы вошли в железнодорожную будку. Двоих ребят я оставил под навесом у входа, двое других вели наблюдение за железнодорожным полотном и дорогой.
Войцех Добрый совсем не походил на брата. Низкий, плечистый, с большой лысой головой и старческим лицом, он выглядел лет на шестьдесят. На нем была старая железнодорожная форма и пальто, через плечо свешивалась холстяная торба с фляжкой. Он сидел у раскаленной докрасна печурки, а когда мы вошли, сорвался с места, отодвинулся в тень и только после того, как брат представил нас, подошел ближе и протянул руку. Затем он торопливо заговорил, выбрасывая из себя предложение за предложением настолько спешно, как будто бы должен был сейчас же куда-то бежать, взгляд его был насторожен, он оглядывался по сторонам, все время застегивая и расстегивая пуговицы на пальто. Он мне не понравился. Непроизвольно я каждый раз поглядывал в ту сторону, что и он, а руку держал в кармане на рукоятке пистолета, положив палец на предохранитель. За рассказом Войцеха я мог не следить, в нем не было ничего такого важного, просто он рассказывал о своей поездке из Варшавы, о каком-то обыске в поезде, как была удивлена его мать и как он был удивлен, когда услышал от брата, что у нас есть партия. При этом он весело расхохотался, не знаю, что его так развеселило. То, что мы создали партию? Внезапно он посерьезнел, принялся скручивать цигарку с такой сосредоточенностью, будто это было целью его приезда. Закурив и глубоко затянувшись, он произнес изменившимся голосом, теплым и тихим, что в Варшаве образовалась новая партия Польская рабочая партия — ППР, что в нее вливаются различные левые группы и организации, что польские коммунисты в СССР и здесь в стране пришли к убеждению, что следует в срочном порядке объединить все демократические силы Польши и незамедлительно начать повсеместную борьбу с оккупантами. Он рассказал нам о программе ППР, думаю, сейчас нет нужды на ней останавливаться, сказал, что от брата он знает, кто мы, и, поскольку во многих пунктах мы сходимся, он не видит препятствий к вступлению нашего «Союза» в состав Польской рабочей партии. То бледнея, то краснея Потурецкий робко попросил, чтобы он еще раз прочитал воззвание ППР, только помедленнее и выразительней. Войцех спросил его:
— Вы ведь учитель, правда? Вы должны знать, что здесь написано. Должен сказать, что это временная программа.
— И компромиссная к тому же, — сказал я, удивленный общим настроем этой программы, я был обескуражен тем, что она так далека от прежней программы КПП и очень уж какая-то «национальная». И еще я добавил, что, по моему мнению, у социалистов программа лучше.
— А это, видимо, означает, — как бы объясняя самому себе, заговорил Потурецкий, когда Войцех закончил вторичную читку, — это, видимо, означает, что вы создаете не коммунистическую партию, а что-то вроде крайне левой националистической организации, это, видимо, означает, что Коминтерн отказывается от классовой борьбы и революции, от диктатуры пролетариата. Не понимаю, быть может, объясните.
На всякий случай я снял пистолет с предохранителя. Я в достаточной степени разобрался, что Войцех Добрый предлагает нам совершенно неприемлемую программу, возможно даже поддельное воззвание какой-то несуществующей партии. Краем уха я прислушивался: вот-вот раздастся сигнал опасности от наших ребят из охраны, и уже жалел, что мы пришли сюда. Однако я надеялся, что Потурецкий разоблачит Войцеха Доброго, ведь он лучше меня знал теорию и историю коммунистического движения.
Доброго нисколько не удивила наша настороженность, он сказал, что в разговорах с другими группами также было много недоразумений, и начал еще раз с момента возникновения при Коминтерне группы польских коммунистов, подготовки программы будущей партии и будущей Польши.
— Мы не совсем ясно представляли, какова обстановка в стране, но считали, что наши товарищи по партии не сидят сложа руки, что действуют, сплачивают вокруг себя людей, мы знали, что едем не на пустое место. Наша задача — объединить разрозненные силы в одну, новую партию. Вы утверждаете, что вам не понятна программа, но вы находитесь все время в стране и должны лучше нас разбираться в истинном соотношении сил, знать настроения широких масс, действительное положение пролетариата. Бить фашистов — вот единственно реальный и правильный лозунг. Пока мы их не разобьем, все программы, можно сказать, остаются на бумаге. Мы должны начать организованную вооруженную борьбу, которая должна перерасти во всеобщее вооруженное восстание, носящее освободительный характер. Да, да, товарищ «Штерн», именно освободительный, всенародный. Ведь пока лишь мы являемся подлинными выразителями интересов народа. А поскольку мы будем руководить этой борьбой, то мы и придадим ей демократический, революционный характер. В этом «Штерн» прав: уничтожение оккупационного аппарата террора и гнета даст нам возможность создать новую власть, но будем откровенны, у нас недостаточно сил, чтобы взять эту власть в свои руки. Поэтому нам придется делить ее с другими политическими группировками, со всеми, кто вместе с нами поднимется на борьбу и честно признает необходимость проведения основных социальных реформ. Реформы эти должны будут отличаться от реформ, проведенных в 1918 году, они и составят каркас нового политического строя. Да, да, товарищ «Штерн», — именно строя. Это будет совершенно новый строй, где власть будет избираться народом и контролироваться народом без участия крупного частного капитала и помещичьего землевладения, с развитыми коллективными формами ведения хозяйства на селе, с обобществленными основными средствами производства. Это не тактические лозунги, а именно этого мы должны добиться. Мы сделали решительные выводы из деятельности польских коммунистов в прошлом, хотя это было и нелегко, мы хотим отбросить все, что не выдержало испытания временем, что не нашло поддержки народа, мы хотим трезво оценить действительность. Вот все, что касается ваших беспокойств, связанных с программой. Для меня вопросы непосредственной борьбы в сто раз важнее. Советский Союз ведет страшный, яростный бой. Каждый из нас понимает, что поражение Советов означает поражение наших идей, всего нашего движения и, быть может, — навсегда. Помогать Советскому Союзу — значит создавать условия для победы наших идей, всего нашего движения. Вот основная задача.
И сухим, ломающимся от усталости голосом он стал рассказывать о движении сопротивления в Европе, в первую очередь о борьбе югославских партизан. Когда он закончил, наступила глубокая тишина. Я снова поставил пистолет на предохранитель.
