«Штерн» с поднятыми руками стоит у стены, у его ног — плачущий ребенок, а напротив — с пистолетом наготове… «Коза». Двое других торопливо обыскивают квартиру. На полу валяются ящики из письменного стола, выброшенная из шкафа одежда, вспоротый матрац.
— Бросить оружие! — кричит «Лех». — Дом окружен!
Застигнутые врасплох, они без сопротивления сдают оружие, и только «Коза» медлит, однако, увидя направленное на него дуло револьвера, подчиняется приказу. Потурецкий берет на руки ребенка, который так напуган, что не может даже плакать и лишь давится воздухом, относит его в кроватку. Вернувшись и закрыв дверь, чтобы дочка не видела, что происходит, он говорит спокойно:
— А теперь мы учиним суд и тоже от имени Польской Республики.
— Мне с изменниками говорить не о чем! — бросает «Коза».
— У нас тоже, молодой человек, нет времени на разговоры. Суд будет коротким. За попытку убить поляка, за бандитское вторжение в мой дом, за пережитый моим ребенком страх — пуля в лоб. Все-таки хочешь что-то сказать?
— Я офицер…
— Я тоже…
— Это «Коза», я вам о нем говорил, сын того предателя, — вмешивается «Лех», с отвращением глядя на изменившееся лицо бывшего товарища по гимназии, посиневшее, лоснящееся от пота.
— Да, да. Полицейского, который отправил невинных людей на смерть, гитлеровского лакея…
— Врешь! — кричит «Коза». — Поручик, это ложь, скажите моим парням, что это ложь. Ребята, мой отец в лагере, в Освенциме, они врут. Он прислал оттуда записку племяннице, гестапо узнало о готовящемся побеге не от него, только не знали, кто именно должен бежать. А отец знал. Если бы выдал он, то расстреляли бы именно этих людей, а не других. Честное слово.
— Какое это имеет значение, молодой человек, дело в том, что их всех расстреляли.
— Это правда? — спрашивает «Штерна» один из парней «Козы».
— Да. Абсолютная правда, — опережает его «Лех».
— Сын, конечно, не отвечает за поступки отца, мы не фашисты, но он виновен в том, что поднял руку на поляка. Здесь все ясно. И вы тоже.
— Нам приказали.
— Нельзя слепо выполнять приказы, это тоже фашизм, а вы ведь, наверное, не хотите быть фашистами.
— Нет! Никогда!
Что же делать? Отпустить их нельзя, особенно «Козу», будет мстить. Пристрелить? Здесь, в квартире? Это всполошит немцев. Но «Штерн» вынес приговор. Он стоит, склонив голову, у письменного стола, опершись на него руками, и молчит, размышляя над тем, что предпринять. Придется мне пристрелить «Козу», решает «Лех». Не Потурецкому, а мне, но для этого надо его возненавидеть. Он хотел убить «Штерна», взялся за эту гнусную работу, зная, что придется застрелить своего учителя, он не задумываясь пристрелил бы и меня, своего товарища по гимназии, он нас ненавидит.
Медленно поднимается гнев, мозг лихорадочно ищет аргументы, надо представить этого человека омерзительным, гадким чудовищем, но в этот момент заговорил «Штерн». Он сказал, что можно без особого труда прихлопнуть всех троих и что они этого заслуживают.
— Ты офицер, — обращается он к «Козе». — Дай честное офицерское слово, поклянись самым тебе дорогим, что больше никогда не поднимешь руки на поляка и никогда не отдашь такого приказа.
— Не могу. Я дал присягу. Можете убить меня, мне все равно. Можете выдать немцам, на это вы способны. Что для вас три человека? Можете ножом в спину…
Закончить фразу он не успел. Сокрушительный удар «Леха», и «Коза» падает, ударившись головой о часы, кровь заливает ему лицо.
— Московские прихвостни, — сквозь зубы шипит он. — Хотите, чтобы я поклялся? Ну что ж, клянусь самым дорогим для меня, жизнью отца, что буду вас безжалостно уничтожать и убивать, где только встречу. Клянусь.
Сам выбрал. «Лех» приставляет к голове лежащего пистолет, снимает с предохранителя. Гнусная, окровавленная морда отвратительна, только что прозвучавшие слова вызывают еще больший гнев. Перед ним уже не «Коза», товарищ по гимназии, по играм в оврагах и купаниям в реке, не таинственный офицер, прибывший издалека, из другого мира, а нечто Омерзительное и Опасное.
— Не здесь, — коротко бросает «Штерн». — И не ты.
— Разрешите мне, — вызывается товарищ из группы Петра Маньки. — Дай свою пушку. Где?
— В подвале. Ключи — на крючке в кухне. Потом закопаете.
— Всех троих?
Двое остальных стоят молча, не молят даровать им жизнь, вид у них отстраненно-непроницаемый, они безразличны и даже спокойны.
— Посмотрим, — говорит «Штерн». — Займитесь сначала их главарем.
Проходят долгие минуты, в комнате слышен только шепот «Штерна», который доверительно разговаривает с теми двумя, словно отец с детьми, и наконец добивается своего. Они плачут, плачут, стыдясь слез, чтобы он не подумал, что они боятся. Они обещают уехать немедленно туда, куда он укажет, и никогда никому не расскажут о том, что здесь произошло. В это время возвращается исполнитель приговора и говорит:
— Докладываю, он готов дать клятву, В последнюю минуту струсил и наложил в штаны.
«Козу» вывели в палисадник, умыли, очистили костюм от крови и угольной пыли, проводили вместе с его парнями на станцию, купили билеты до Варшавы и посадили в переполненный вагон. Когда поезд трогался, красноречивым жестом напомнили о клятве. (…)
Версия Кромера
Я часто задумывался, имеет ли все это смысл, хоти в программе ППР содержались положения, которые находили отклик в сердцах многих честных демократов, отвечали их чаяниям, вселяли надежду в тот период, когда надеяться было очень трудно. Поймите нашу ситуацию. Мы напоминали оперных рыцарей, поющих «давайте сражаться», но стоящих на месте. Теперь перед нами открывалась возможность начать борьбу. Необходимо учитывать также и наше душевное состояние. Накопилось столько отчаяния и гнева, каждый разумно мыслящий поляк настолько был сыт по горло оторванной от действительности политической болтовней, что конкретная программа действий, предложенная ППР, была хорошо воспринята. Для нас это был выход из изоляции. Впрочем, я верил, что новая партия быстро завоюет всеобщее признание, поскольку она решительно порывала с сектантством. Но это оказалось не таким простым делом. Я сам пытался привлекать новых членов в своей среде, будучи убежденным, что только незнание удерживает их вдали от нас, однако мне пришлось столкнуться с укоренившимся недоверием и равнодушием.
Я упал духом, прекратил агитировать, и только неудавшееся покушение на Потурецкого заставило меня активизироваться, правда несколько в другом направлении.
Сегодня трудно писать об этом, и все же скажу честно — братоубийственную войну я считал и считаю самым тяжким преступлением. С этих же позиций я рассматриваю и покушение на Потурецкого. Сегодня существуют разные мнения по поводу формирования ППР, но я все-таки могу засвидетельствовать, что она образовалась из таких групп, как наша, на опыте наших неудач и успехов. Я не знаю, кто несет персональную ответственность за приказ об убийстве Потурецкого, этого настоящего патриота своей Родины. Приговор не был приведен в исполнение лишь благодаря непредвиденному стечению обстоятельств, благодаря случаю.
Ванда Потурецкая позвонила мне и сообщила, что ее муж в опасности. Как раз в это время у меня находилось трое молодых людей, которым я давал уроки физики и химии. Мы сразу же побежали к дому Потурецких, находившемуся на соседней улице. Когда мы влетели в его квартиру, все было уже кончено. Трое покушавшихся на него лежали на полу с вытянутыми руками, лицом вниз, а Потурецкий сидел на письменном столе с пистолетом в руке и разговаривал с ними, как с учениками. Их главарь действительно оказался бывшим его учеником, сыном местного полицейского, которого кто-то выдал во время подготовки побега группы заключенных из гетто в Замке, а он должен был нам в этом помочь. Его отправили в Освенцим. Он не предал ни нас, ни готовившихся к побегу, хотя кто-то распустил слух, что виноват в этом он.
Создавшаяся в квартире Потурецких ситуация была не из легких. Мы не знали, как поступить, что делать с задержанными. В конце концов, вытянули их ремнями по заднице, пока они не раскисли и не отказались от всякой деятельности. Потурецкий велел им уехать в Варшаву и больше не показываться в нашем городе, а я проследил, чтобы они выполнили это. Некоторые осложнения возникли у меня с молодым Кжижаковским, который настаивал на их «ликвидации». К счастью, он не принимал участия в этой операции, его не было в квартире Потурецких, когда все это происходило.
Эта попытка покушения, хотя все обошлось благополучно, снова сблизила меня с активом партии. Ведь еще совсем недавно я сам попал в переделку, и Потурецкий, чтобы спасти арестованных, отдал приказ взять немецких заложников. Как я уже писал, тогда удалось схватить оберштурмфюрера Фенске, важную персону в краковском управлении полиции, якобы друга самого Ганса Франка.[21]
Я все время подчеркиваю узы дружбы, которые связывали всех нас, во всяком случае до тех пор, пока мы представляли собой небольшую группу. Эта особая атмосфера навсегда исчезла, как только мы стали одним из звеньев огромного безымянного коллектива. Критикуя политическое развитие Польши, я должен честно признать, что тот первый период был для меня прекрасным, и ему я многим обязан. Я даже считаю, что существует возможность возврата атмосферы тех лет. Это может произойти во время очередной бури, а может и без нее. (…)
Хроника
1.6.1942 — Воззвание ППР, «Лето 1942 — период решающих боев».
15.6.1942 — ППР призывает создавать национальные комитеты борьбы.
Июнь 1942 — Неудачи англичан в Африке и советских войск в России.
Июль (?) 1942 — Поездка Потурецкого в южные районы страны, организация баз.
8.7.1942 — Покушение на Потурецкого.
1.8.1942 — Организация побега вывозимых на принудительные работы в Германию. Уничтожение списков. Отряд «Хеля» направляется на юг Польши.
15.8.1942 — Выход первого номера печатной газеты «Звезда» (статьи «Задачи и цели», «Кто чей агент?», обращение ППР к интеллигенции, фронтовые сводки).
