Довоенная Швейцария. Где-то за пределами сцены предполагается Женевское озеро. Слышны голоса беспечных европейцев, наслаждающихся уикендом, крики уток, звуки легкой музыки. На заднем плане прогуливаются праздные люди. Среди них то и дело мелькает подтянутый хорошо одетый господин. Судя по выправке, кадровый военный, офицер.
В центре сцены скамейка. Сидят: Ленин и Бонч-Бруевич. Ленин одет почти щегольски (костюм-тройка, котелок, трость), но видно, что к своей одежде он совершенно безразличен. Бонч выглядит как человек науки, профессор. Вышеупомянутый офицер время от времени поглядывает на собеседников, но, видимо, не решается прервать их разговор.
Ленин быстро просматривает газету, привезенную из России Бончем. Возвращается на страницу, которую уже не раз смотрел. Отстраняет от себя. Удовлетворенно щурится.
Ленин: Отличнейше! 'Старец в цветнике'! Знать бы, чьих кистей полотно, расцеловал бы мастера!
Бонч (продолжает комментировать): …Оценки самого скабрезного свойства звучат повсеместно. Царь – герой водевиля. Публика вошла во вкус и решительно требует продолжения.
Ленин азартно потирает руки.
Следует признать: разрушительный эффект распутинского анекдота далеко оставил позади совокупность всех освободительных инициатив от Сенатской площади до пятого года включительно.
Ленин: В России, Владимир Дмитриевич, только одно оружие осечки не дает – личное оскорбление. Да на людях. Да такое, чтоб у жертвы щека горела… Русский – это, знаете ли, специальное животное. Его немецким непоротым умом не ухватишь. Русский – прежде всего раб. Не по положению – в крайней сути своей. Там, где у развитых народов расчет, разумное самоограничение, взаимовыгодное взаимодействие, почтение к законам писанным и естественным, у русского – 'одна, но трепетная страсть'.
Бонч: Какая?
Ленин: Чтобы у соседа корова сдохла и дом сгорел. А лучше – у всех соседей разом.
Бонч: Зачем?
Ленин: Падение равного для раба – суррогат собственного роста. А уж когда прилюдно падает природный барин, наипаче первейший из бар, то за такое удовольствие наш богоносец, не раздумывая, собственный дом подпалит. С коровой и домочадцами. И сам в огонь кинется. Просто так – 'от избытка чувств-с'.
Бонч (хмурясь): Механика описана, положим, верно. Но как объяснить, что спектаклем распутинским упивается сплошь образованная публика, самые европеизированные слои. Более того – аристократия. Вплоть до великих князей.
Ленин азартно потирает руки. Видно, что спор с Бончем ему доставляет большое удовольствие.
Ленин: Худший из рабов, как известно, лакей – тот что, оставаясь рабом, живет господской жизнью. А в условиях самодержавия, единственный бесспорный господин – царь, так что… (возвращаясь к газете) Хорош, а? Как он вам показался, так сказать, в натуральном виде? Что говорил? Точно не из хлыстов?
Бонч (морщится): 'Хлыст' – это ругательство, которым чиновники господствующего исповедания называют всякое самобытное явление в духовной жизни народа. А ведь там богатства необыкновенные! Я полжизни этим занимаюсь, и должен вам сказать…
Покосился на Ленина – тот его не слушает.
(неуверенно) Ну, в общем, когда думцы предложили мне встретиться с Распутиным и дать свое заключение, я сразу поставил условием…
Ленин (перебивает): То есть, в узком смысле, наш замечательный 'старец' не 'хлыст'. А в широком?
Бонч (пожимает плечами): Распутин в чем-то явление типическое. А в чем-то – совершенно уникальное. На Руси много таких самодеятельных богоискателей…
Ленин (перебивает): Ну и в чем уникальность?
Бонч: Этот, похоже, нашел.
Ленин (безразлично): Да? Может быть… (снова любуется фотографией в газете) Прикрутят теперь Николашке рога (смеется). Хорошо б еще войну с немцами…
Бонч (поморщившись): Никак не могу привыкнуть к вашим остротам на манер Мефистофеля… (задумчиво) Ну, положим, вы правы. Русские – мстительные свиньи на краю обрыва. Россия – бессмысленный массив худой, необлагороженной земли. Какой прок тогда в освобождении труда, рабочем движении, марксизме, наконец, применительно к российским реалиям?
Ленин (горячо): Не марксизм для России, а Россия для марксизма! У нас ведь революция не по Марксу пойдет, нет. По Достоевскому. И вот тогда эта страна сыграет ту роль, на которую единственно способна – спасёт Европу.
Бонч: От кого?
Ленин: На этот раз от самой себя. Россия – станет плацдармом для социальной революции в развитых странах. Правильной революции – строго по Марксу. А русские послужат топливом для паровоза истории. В татарщину загородили Европу от дикости, теперь обеспечат прогресс.
Бонч: Жестоко.
Ленин (недоуменно): Почему? Собственную роль Россия играть не способна. Фигура, которой своевременно жертвуют в эндшпиле, для России – лучшее применение. В конце концов, не рассуждая, класть голову на плаху – это так по-русски.
Услышав знакомое слово 'эндшпиль', деликатный офицер, наконец, решился и подошел к скамейке.
Офицер (Бончу): Простите великодушно, что прерываю беседу. (Ленину) Владимир Ильич, окажите любезность – одну партию. После давешнего фиаско я положительно настроен на реванш.
Ленин (оживленно): Только, чур, вы белыми! Не сердитесь, батенька, но вам не помешает небольшая фора.
Офицер (улыбаясь): Тогда и пешку давайте! Паритет, так паритет…
Ленин: Согласен.
Офицер (радостно): Ну, все – побежал местных 'гроссмейстеров' разгонять. Скука смертная с ними бодаться. Как граф Сергей Юльевич Витте удачно выразился: 'тупой немецкий ум'.
Все трое смеются. Офицер кланяется Бончу и с юношеской резвостью убегает к своей скамейке расставлять фигуры.
Ленин (отсмеявшись): А знаете кто этот добрый малый? Вырубов. Да-да. Тот самый. Законный муж главной 'распутинки', о которой все судачат.
Бонч (озадачено): Мне говорили: он на приданное польстился, а потом её то ли бил, то ли пытал… (пожимая плечами) Странно, на 'изверга' не похож.
Ленин: Как вы сказали? Вырубов – 'изверг'?
Ленин закрывает лицо газетой и заливисто смеется.
