– Ничего, – забыла Логинова. – Мне просто странно очень. Олег Сергеевич каждый раз меня удивляет.
– Олег Сергеевич? – теперь уже удивился Лазман. – Журналист из научно-популярного журнала?
– Я не знаю, где он работает, – суховато ответила Татьяна. А про себя подумала: «Чего я-то обижаюсь? Бедный Марконя!»
– Точно, он, – сделал вывод профессор. – Как я сразу не догадался! Ему тяжело дался первый визит, поэтому зашел как журналист.
– Ты точно сможешь к нему спокойно относиться? – спросила бывшая жена. – Может, его лучше какому-нибудь твоему коллеге передать?
– Ты за меня переживаешь или за него? – вопросом ответил Марк Вениаминович.
– За тебя, Марконь, – честно сказала Логинова.
– Ну, тогда справлюсь, – гарантировал вновь окрыленный профессор.
И как в первый день, произнес слова, давно ставшие у него пожизненным рефреном:
– Я же доктор!
15
Звонок Лазмана был полной неожиданностью для Парамонова.
Во-первых, тем, что звонить и договариваться о встрече должен был журналист, а не интервьюируемый.
Во-вторых, первый вопрос профессора оказался странным: может ли Парамонов говорить спокойно, не стоит ли кто рядом с ним.
Получив утвердительный ответ, профессор предложил раскрывать столь волнующую тему на конкретном примере проблем самого Парамонова. Разумеется, не раскрывая имени больного. А потому было бы разумно – коли Парамонов журналист и редактор – предварительно попытаться самому сформулировать признаки своего заболевания.
Олег согласился, и вот теперь сидит перед чистым листом бумаги, то бишь экраном компьютера, и пытается структурировать и разложить по пунктам собственную пожизненную беду.
Ну, с начала, так с начала.
Первые симптомы – наверное, с детского сада.
Летний, видимо, день. Или самое начало осени – деревья и кусты еще зеленые.
Они играют на улице, в своей группе, около деревянного желто-синего корабля. Тогда он казался большим и практически настоящим.
Зашедшие на их площадку Лешка и Вовик – до сих пор Парамонов помнит их имена – объяснили мелкому, из средней группы, Олежке, что его папу забрали на Луну волшебные палочки.
Олежка детально их себе представил, в отличие от Луны: такие круглые, черные и с загнутой ручкой. Как у дяди Вити, папиного сослуживца.
Но эти палочки были очень волшебные и очень злые.
Так что теперь у Олежки не было не только мамы, но и папы.
Пацан проревел до вечера, отказавшись и от обеда, и даже от мороженого, которое достала из личного пакета сердобольная воспитательница.
Уже дважды приходила медсестра. И если бы дядя Дима, водитель отца, не приехал в этот день пораньше, то, наверное, вызвали бы врача из поликлиники.
Дядя Дима приехал, взял Олежку на руки и добился от него причины его горя. Уже давно зная мальчишку, отнесся к проблеме серьезно:
– Хорошо, – сказал дядя Дима. – Когда волшебные палочки увезли твоего папу?
– Не знаю, – запутался уставший от тоски Олежка. – До обеда, наверное.
– А я его видел час назад! Живого и здорового. И не на Луне, а в КБ.
Как ни странно, это успокоило мальчика.
Рыдания еще некоторое время продолжились, но постепенно затухая: как сказали бы врачи, сознание больного тревожной депрессией остается критичным к происходящему. Если точно доказано, что тревога – ложная, то больной действительно успокоится.
До следующей тревоги: сама-то болезнь никуда не делась, и сохранный мозг просто обязан придумать душевному дискомфорту хоть какие-то рациональные объяснения. Вот он и цепляется за любые реальные, пусть и малозначащие по трезвом размышлении поводы: получается, что депрессия – одна, а ее «одежки» – разные.
Для закрепления эффекта – дядя Дима не был психологом, но Олежку наблюдал уже давно и к мальчишке относился тепло – водитель отвез ребенка из садика не домой, к няньке, тете Паше, а прямо на работу, к отцу.
Там знали о семейных проблемах Парамонова-старшего и пропустили машину с водителем и ребенком в закрытое предприятие без оформления пропусков и допусков.
Остаток вечера – пока отец не освободился – Олежка провел в его просторном кабинете: то на сильных папиных руках, то, в полудреме, на диване в маленькой комнате отдыха, укрытый, как пледом, большим отцовским свитером.
После каждого такого приступа оставалась душевная усталость, физическая слабость и страх будущих бед. То есть их тревожное ожидание.
Следующее воспоминание – тот же детский сад.
Олег уже большой, сам ходит в старшую группу.
И обидели теперь не его. Обидчик – он сам.
До сих пор помнит кусочек черной гарьки – остатки заводского шлака, наверное, – которым посыпали дорожки в их садике.
Мелкаши совсем озверели – обкидали этой гарькой ребят из старшей группы.
Те в долгу не остались.
И – о, ужас! – гарька, пущенная крепкой рукой Олега, попала в лицо какому-то шустрому мелкашу.
Тот закричал, завизжал даже, и схватился за правый глаз.
У Олежки упало сердце.
Он выбил глаз мальчишке!
Чувство вины придавило к земле, сделало ноги ватными, а сердце – стучащим через раз.
Ему стало так плохо, что виновником ситуации пришлось заниматься больше, чем пострадавшим. С тем-то как раз все обошлось: легкий пористый камешек попал все же не в глаз, а совсем рядом, оставив небольшую царапину на самом выходе глазной впадины, со стороны виска.
Короче, ровно ничего страшного.
