отпору исламу, а они – к образованию независимого исламского государства на территории СССР. Сейчас оба живы и являются фактическими теоретиками исламской экспансии.
– Это мне как раз понятно. Когда человек общается с человеком – это человеческие отношения. А когда представитель неважно чего общается с представителем чего-то другого, отличного от первого, – это война в Чечне, на Балканах, геноцид и прочие прелести. Я даже решение нашел.
– Да ну?
– Правда, печальное: поскольку мирно и по-человечески могут жить только представители мира неорганизованных одиночек, нужно разрушить все объединяющие людей системы. Хотя непонятно, в состоянии ли такой мир существовать.
– Слушайте, друзья, – вступил Никишин. – Вы говорите о чем-то своем, а мы явно не в теме. Давайте лучше о рекламе. Мы же к тебе, Ефим, не зря подошли.
– Чем могу помочь столь крутому рекламному агентству?
– С рекламой и пиаром мы справимся сами. У нас для тебя другая задача, если возьмешься.
В беседу вступил Глинский:
– Все очень просто. Мы управляем металлургическим предприятием с почти двухсотлетней историей. Завод не очень большой, по современным меркам, но и совсем не маленький. Скоро, кстати, юбилей.
Мы хотели бы иметь ряд материалов – вовсе не рекламных, но таких, чтобы молодежи больше хотелось идти к нам работать, инвесторам – вкладывать в нас деньги, государственным чиновникам если не помогать, то по крайней мере не слишком давить. Короче, нужны материалы с душой. Будут ли это сценарии фильмов, книга, брошюры – или все, взятое вместе, – принципиального значения не имеет. Начинать нужно уже через пару месяцев, после новогодних праздников.
– Короче, пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что, – подвел итог Ефим.
– Примерно так, – согласился Глинский. – Хотя, по-моему, идею вы уже уловили.
– Берешься? – спросил Никишин.
– Бюджет? – коротко спросил Береславский.
– Вот и вся философия! – заржал Никишин.
– Неограниченный, – сказал Глинский.
– В разумных пределах, – добавил все время молчавший Кузьмин.
– Я согласен, – сказал Ефим и, сделав постное лицо, добавил: – Ведь это мой долг!
Все засмеялись.
Домой Ефим уезжал в четвертом часу утра, после церемонии награждения и довольно-таки изнурительного банкета. Ему чертовски хотелось спать, и он с откровенным сожалением отклонил более чем привлекательное предложение одной милой журналистки подвезти ее к ней домой. Совесть при этом не грызла, так как он точно знал, что с десяток более молодых и менее уставших рекламистов с удовольствием подвезут девчонку и ей не придется ждать первого поезда метро.
Стараясь не разбудить Наталью с Лариской, тихонько открыл дверь и снял пальто.
– Устал? – спросила мгновенно проснувшаяся Наташа.
– Очень, – честно ответил Береславский.
– Молодые вообще извести могут, – посочувствовала она ему.
– Какие молодые? – чуть не взвыл Ефим. – Я всю ночь крутился на фестивале, нашел два крупных заказа для «Беора», а ты – молодые…
– Ну ладно, прощен. – Наталья каким-то шестым чувством всегда знала, когда он действительно вкалывал, а когда его усталость была подозрительной. Правда, и в этом случае действовала замечательная истина: «не пойман – не вор».
Наталья вздохнула. Верно говорят, что старого кобеля не отмоешь добела. Впрочем, она знала, на что шла. И сейчас нисколько не жалеет ни о том дне, когда впервые встретила Ефима и, чего уж там скрывать, охмурила его, ни о том относительно недавнем дне, когда он перенес вещи из своей квартиры в ее шкаф, добровольно закрыв затянувшийся холостяцкий период своей жизни.
– Ефим, ты уже спишь? – Она погладила его по рано полысевшей голове.
Сломленный усталостью Ефим слегка всхрапнул, убедительно доказав Наталье, что честно заснул, а вовсе не увиливает от исполнения супружеского долга. «Куда что девается?» – грустно подумала она. Раньше им долго не удавалось заснуть в одной постели. Впрочем, есть люди, с которыми даже стариться приятно. И потом – она так долго его добивалась!
Наталья легла под бочок, точнее, под мощный бок любимого и тоже быстро заснула.
4. Велегуров
Москва
Я остановил «девятку» у подъезда, и мы пошли в квартиру. Точнее, пошел я, а она, съежившись, лежала у меня на руках, какая-то маленькая, несмотря на свои метр семьдесят, и очень жалкая. Даже через одежду чувствовался сильный жар, хотя, конечно, одежды на ней было не слишком много.
Как назло, на лестнице попалась тетя Даша. Она спускалась с зеленой хозяйственной сумкой в руке. Я помнил эту сумку почти столько же, сколько себя.
– Кого ты в дом тащишь? – с врожденной деликатностью спросила она. – Видели бы твои родители! – Тетя Даша испокон веков жила в нашем подъезде и когда-то сидела со мной нянькой – мама и папа вечно были заняты на работе. Может, поэтому она и теперь искренне считала, что, за неимением старших, я нуждаюсь в жестком педагогическом воздействии. Впрочем, я обычно не возражаю, потому что она и в самом деле была близка с моими родителями. А еще потому, что она из совсем немногих на этом свете, кому я действительно небезразличен.
Не знаю, чего мне пришло в голову – просто надо было ответить быстро и решительно, иначе дискуссию не остановить:
– Теть Даш, это моя невеста. Она здорово простыла.
Тетя Даша мгновенно поставила сумку на пол, потрогала лоб девчонки рукой.
– О господи! – ужаснулась она. – Под сорок! – И тут мне досталось по полной программе: – Ну, она-то – дитя. А ты ж старый балбес! Кто в такое время без пальто ходит? А платье покороче не мог ей спроворить? Невесту и так бы разглядел, а чужим нечего показывать!
Закончив традиционным «Видели бы твои родители!», тетя Даша по моей просьбе засобиралась в аптеку, но тут же смущенно остановилась. Я вовремя сообразил, что названные мной новые лекарства стоят изрядную часть ее пенсии. Оперев потяжелевшее тело чертовой девчонки на перила, я залез в карман и достал тысячную бумажку. Тетя Даша взяла деньги и тяжело потопала вниз. А я – наверх, лифта у нас отродясь не было.
В квартире нас встретил мой доберман Катя. Первое мое «послевоенное» приобретение. Я купил его в переходе у «Арбатской», не знаю почему. Военный психолог М.Л. Ходецкий, узнав о моем приобретении, обрадовался и сказал, что я инстинктивно устанавливаю «якоря», и это хорошо. Я и сам знал, что это хорошо, потому что внезапно возникшее желание купить эту маленькую веселую рожу, торчащую из сумки, и потом о ней заботиться было первым нормальным желанием за довольно долгое время. До этого я все больше желал еще пару раз выстрелить в гнусную толстую рожу террориста. А лучше – резать ее ножом. Или просто рвать руками. У меня и сейчас круги встают перед глазами, когда вспоминаю.
Я встряхнул головой, чтобы сбросить наваждение. Если не остановиться вовремя, то опять стану во всех деталях убивать мальчонку, а после не смогу прийти в себя несколько дней.
Но сейчас вроде обошлось. Да и тяжело думать о чем-то, когда у тебя на руках полцентнера живого веса, с которым к тому же совершенно непонятно что делать.
Катя подскочил к нам, лизнул мне руку, а потом подпрыгнул и облизал лицо девчонки. Та открыла глаза и вскрикнула.
– Не бойся, – успокоил я. – Катя не кусается.
И в очередной раз наврал, потому что Катя, несмотря на свой нежный возраст, кусался как раз отчаянно. И не слишком любил людей, чем сильно походил на своего хозяина. Меня сразу поразило, что он бросился лизаться к незнакомой девице.
А моя полуживая дама вдруг опустила руку и погладила Катю по голове. Я инстинктивно отдернул свою ношу, так как знал, что будет дальше: Катя в таких случаях совершенно не по-детски вцепляется зубами в руку. Я уже бинтовал однажды тетю Дашу, выслушивая все, что она считала нужным сообщить о Кате,
