Вовчик Чистов безвозвратно утонул в Катькином очаровании едва ли не с детсадовского возраста. Я ж помню, как он за ней бегал. А велела бы ползать — ползал бы. Мне даже его жалко было. Особенно когда Катюха увлеклась неким сибирским самородком, этаким живчиком, только уже не с атомным, а с термоядерным двигателем внутри.
К счастью для Вовчика — да и для Катюхи, наверное, — между ними произошла неуправляемая цепная реакция, и они разлетелись навсегда.
Точнее — я так думала, что навсегда.
Потому что Катька сварила кофе — она без него не жилец — и одной фразой взорвала мне мой утомленный мозг.
— Я ушла от Чистова, — сказала она.
— Мать, ты охренела? — заботливо осведомилась я.
— Так вышло, — не стала вдаваться она в подробности.
Я сразу поняла, в чем дело.
У нас на работе аж две такие истории одновременно. Явление первой любви во вторую молодость.
— Тот сибирский товарищ? — спросила я.
— Он, — вздохнула она.
— Ненадолго, — сказала я.
— Знаю, — спокойно ответила Катюха. — Теперь уже знаю.
После чего в голос разревелась.
Я чуть не умерла от страха. Чтобы Катька ревела? Да она и в детстве не знала, что такое слезы. Я-то сразу пускала сопли, чтобы мальчишки отвязались. Да и сейчас могу прослезиться от книжки или фильма. Но Катюха — человек-кремень!
Я бросилась ее обнимать, жалость переполнила мое сердце, но что я могла еще для нее сделать? Накапать валерьянки — наконец пришла здравая мысль в голову доктора медицинских наук.
Я встала на табуретку, чтобы дотянуться до аптечной полки, к счастью — низенькую. К счастью — потому что эта низенькая сволочь издала гадкий звук и предательски подогнула две ножки сразу.
Я чудом не упала, иначе проблемки враз могли бы стать проблемами — пацан в моем животе нагло изъявил недовольство моими же вынужденными телодвижениями. Думаю — ножками изъявил. И тоже, наверное, двумя сразу.
— Что с тобой? — теперь уже Катька забеспокоилась, даже рыдать перестала.
— Ничего особенного, мальчик зашевелился, — опустив долу глаза, скромно ответила я.
— Какой мальчик? Ты беременна? — не поверила Катюха.
— Ну, власть же призвала к повышению рождаемости.
— Ох, умница ты какая! — завопила Катюха и бросилась мне на шею. — А мне ни слова не сказала, — укорила через секунду, пережив уникальный для данного индивидуума приступ нежности.
— А ты ж не звонишь, — не удержалась я. — Не пишешь. Ведешь себя, как член правительства.
— Не язви, ребенок злой будет, — уже деловито сказала она. — Значит, так. Что у тебя с деньгами, с тряпками, с врачами?
— Да успокойся, неугомонная, — остановила я Катюху. — Все есть, и в достаточном количестве. Это ж не девяностые. (Вот тогда у нас в НИИ точно был пипец. Больные со своими бинтами в клинику госпитализировались.)
Мы еще довольно долго обсуждали тему моего материнства, Катька все никак не могла прийти в себя, но я точно видела, что она счастлива. Счастлива за меня. А это так приятно, когда за тебя кто-то счастлив!
Разумеется, не мог быть обойден вниманием и животрепещущий вопрос об отцовстве.
— Ты сделала ЭКО? — спросила Воскобойникова.
— Думаешь, я такая страшная, что могу заинтересовать только гинеколога? — парировала я.
— Я думаю, что ты, Машка, дура. И умница, конечно.
Высказав эту странную для члена правительства мысль (а может, они там все такие логичные?), Катюха продолжила допрос с пристрастием:
— Так все-таки кто папаша?
— Я его мало знаю, — честно ответила я. — Он две недели чинил мне баню на даче и ни разу не был выпивши. Мне показалось это весомым аргументом.
— Молодец, Машка! — вновь восхитилась моя подруга, и мне снова стало чертовски приятно. Хотя, с другой стороны, когда тебе сорок четыре, лицо похоже на картофелину и анфас не отличим от профиля, особо выбирать не приходится.
Впрочем, наплевать на все и всех. Кроме моего мальчика, разумеется.
И кроме подруги Катьки. Хотя другой у меня просто нет.
— Обожаю тебя, Машка! — наконец успокоилась Катюха и села допивать свой подостывший кофе. — Ты мне такой тюхой казалась в детстве.
— А сейчас — Моникой Беллуччи? — поинтересовалась я.
— А сейчас ты в сто раз круче меня. Я б, наверное, не решилась.
— Ну, видишь, я тоже долго не решалась.
Постепенно вернулись к ее жизни, и Катькина радость стала угасать.
— Может, вернешься к Вовчику? — спросила-намекнула я.
— Не знаю я, Машка, — как-то устало ответила Воскобойникова.
Очень мне не понравилась эта ее усталость.
— Кончай дурить, а? — уже без намеков сказала я.
Для меня было очевидно, что Вовчика она и любила, и любит. Иначе б и поцеловать себя не позволила. А здесь — двадцать лет с ним в одной постели спала. И не только ж спала. А этот крендель сибирский — просто недоразумение женской жизни.
— А не дурить — это как? — спросила она.
— К Вовчику возвращайся.
— А Вовчик примет? — усмехнулась она. — Это ж не гостиница — ушел, вернулся.
— Вовчик? Вовчик, конечно, примет. За счастье сочтет! — заверила я.
— Он очень изменился, — усмехнулась Катюха.
— В каком смысле?
— В смысле самодостаточности. Он теперь сам крутой перец.
— Ну и что? Он всегда был крутым, ты просто не замечала.
— Вот я и не знаю, устроит ли меня его теперешняя крутость. Да и устрою ли его я — тоже не знаю.
Так и не удалось мне ни настроения ей поднять, ни пинками загнать обратно в семейное ложе. Хотя я в Вовкиной реакции ничуть не сомневалась. Да и в Катькиной тоже. Любой, кто знает ее, подтвердит — не стала бы она жить с Вовчиком вообще без чувств.
Короче, надо будет этот процесс проконтролировать, а то как бы мужик от свалившихся возможностей голову не потерял.
Приняла решение — и успокоилась.
