анти-Филидор. А все, подчеркиваю, должно было проходить по оси, проведенной через обоих дерущихся, по оси, которая была осью ситуации. Ба! Что же, однако, будет, если тот двинет в сторону? Ежели отпрыгнет? Если выкинет коленце и каким-нибудь манером увильнет от железных законов симметрии и аналогии? Ба, какие же безумия и предательства могли скрываться в мозговитой голове анти-Филидора? Ябился с мыслями, когда нежданно Профессор Филидор поднял руку, сосредоточенно нацелился прямо в сердце противника и выстрелил. Выстрелил и промахнулся. Промахнулся. И тогда аналитик, в свою очередь, поднял руку и нацелился в сердце противника. Вот оно, вот оно, мы готовились к крику победы. Вот, вот, казалось нам, ежели тот выстрелил синтетически в сердце, то этот также должен выстрелить в сердце. Казалось, что просто нет иного выхода, что нет никакой боковой интеллектуальной калитки. Но вдруг в мгновение ока Аналитик с неимоверным трудом как-то взвизгнул, тихонько заскулил, немного скосил, сполз стволом пистолета с оси и неожиданно выпалил в бок, и куда – в мизинец Профессорши Филидор, которая вместе с Флорой Дженте стояла неподалеку. Выстрел был верхом мастерства! Палец отвалился. Госпожа Филидор, огорошенная, поднесла руку ко рту. А мы, секунданты, на миг потеряли самообладание и издали возглас восхищения.
И тогда случилась вещь страшная. Главный Профессор Синтеза не выдержал. Очарованный легкостью, мастерством, симметрией, ошеломленный нашим возгласом восхищения, он тоже скосил и тоже выстрелил в мизинец Флоры Дженте и засмеялся коротеньким, сухим, гортанным смешком. Дженте подняла руку ко рту, мы издали возглас восхищения.
Тогда Аналитик выстрелил опять, оторвав второй мизинец Профессорши, которая поднесла другую руку ко рту – мы издали возглас восхищения, а спустя четверть секунды выстрел Синтетика, произведенный с безошибочной твердостью с расстояния в семнадцать метров, оторвал у Флоры Дженте аналогичный палец. Дженте поднесла руку ко рту, мы издали возглас восхищения. И пошло, и пошло. Пальба не утихала, страстная, бурная и великолепная, как само великолепие, а пальцы, уши, носы, зубы сыпались, словно листья с дерева, раскачиваемого вихрем, а мы, секунданты, едва поспевали с воплями, которые исторгала из нас молниеносная точность. У обеих дам уже были отбиты все естественные отростки и выступы, и они не падали замертво просто потому, что тоже не могли поспеть, а, кстати, думаю и потому, что испытывали от этого своеобразное наслаждение – подставляясь под такую меткость. Но в конце концов кончились патроны. Мастер из Коломбо последним выстрелом пробуравил Профессорше Филидор самую верхушку правого легкого, мастер из Лейдена в ответ моментально продырявил верхушку правого легкого Флоре Дженте, мы еще раз издали возглас восхищения, и воцарилась тишина. Оба туловища умерли и повалились на землю – оба стрелка взглянули друг на друга.
И что же? Оба смотрели друг на друга, и оба не знали совершенно – что? Что собственно? Патронов больше не было. Да и трупы уже лежали на земле. В сущности, делать было нечего. Время приближалось к десяти. Анализ, по сути, победил, но что из того? Совершенно ничего. С тем же успехом мог победить Синтез, и тоже ничего с того бы не было. Филидор взял камень и бросил его в воробья, но промахнулся, и воробей улетел. Солнце начинало припекать, анти-Филидор взял большой ком и швырнул его в ствол дерева – попал. Тут под руку Филидора подвернулась курица, бросил, попал, курица удрала и спряталась в кустах. Ученые покинули свои позиции и пошли – каждый в свою сторону.
Под вечер анти-Филидор был в Езерне, а Филидор – в Вавже [21]. Один под стрехой охотился на ворон, а другой присмотрел себе какой-то одинокий фонарь и целился в него с расстояния в пятьдесят шагов.
Так они и шатались по свету, целясь чем попало во что попало. Распевали песенки и с особым удовольствием били стекла, любили также постоять на балконе и поплевать прохожим на шляпы, а что уж тут говорить, когда им удавалось попасть в толстосумов, ехавших в пролетке. Филидор до того навострился, что мог с улицы оплевать человека, стоящего на балконе. А анти-Филидор тушил свечи, бросая в пламя коробкой спичек. Больше всего им нравилось охотиться на лягушек с малокалиберкой или стрелять по воробьям из лука, а еще с моста они кидали в воду бумажки и травинки. Но самым большим наслаждением было для них купить детский воздушный шарик и мчаться за ним по полям и лесам – эй, ай! – поджидая, когда он с треском лопнет, будто в него попала невидимая пуля.
А когда кто-нибудь из научного мира вспоминал ушедшее милое прошлое, духовные бои, Анализ, Синтез и всю бесповоротно утерянную славу, они только мечтательно говорили:
– Да, да, помню этот поединок… хорошо пукалось!
– Но, Профессор, – воскликнул я, а за мной вслед и Роклевский, который за это время успел жениться и на улице Кручей основать семью, – но Профессор, вы выражаетесь, как ребенок!
И на это впавший в ребячество старец ответил:
– Ребячеством приправлено все.
ГЛАВА VI. Совращение и дальнейшее понуждение к молодости
В тот самый миг, когда акт страшного психофизического насилия, совершавшегося Ментусом над Сифоном, достиг кульминации, двери растворились и в класс вошел Deus ex machina [22], Пимко, неизменно и беспредельно надежный с головы до пят.
– Восхитительно, в мячик играете, дети! – воскликнул он, хотя мы вовсе не играли в мячик, да и вообще никакого мячика не было. – В мячик, в мячик играете, в мячик, вот как ты ловко бросаешь мячик, а ты вот как ловко его ловишь! – И, заметя румянец на бледном моем лице, стянутом судорогой страха, прибавил: – О, какой чудесный румянец! Школа тебе на пользу, Юзя, и мячик тоже. Пошли, – сказал он, – я отведу тебя к госпоже Млодзяк [23], ты там будешь жить, я с нею уже обо всем договорился по телефону. Я нашел тебе пристанище у господ Млодзяков. В твоем возрасте предосудительно иметь в городе отдельную квартиру. С сегодняшнего дня – твое место у госпожи Млодзяк.
И он потащил меня за собой, а по дороге, желая приободрить, стал рассказывать о Млодзяке, который был инженером-конструктором, и о Млодзяк, которая была инженершей. – Это современный дом, – предупредил он, – современно-натуралистический, отдающий дань новым течениям и чуждый моей идеологии. Но я углядел в тебе какую-то искусственность, позу, ты все еще изображаешь взрослого – так вот, Млодзяки излечат тебя от этого огорчительного недостатка, научат тебя естественности. Запамятовал, однако, сообщить тебе, что там есть еще и дочурка, Млодзяк Зутка, гимназистка, – добавил он небрежно, сжимая мою руку и искоса из-под пенсне поглядывая на меня педагогическим взглядом. – Гимназистка, – сказал он, – тоже современная. Гм, не лучшая компания, опасность велика… но с другой стороны, ничто так не втягивает в молодость, как современная гимназистка… она-то уж заразит тебя юношеским патриотизмом.
Трамваи ходили. Горшочки с цветами стояли в окнах домов. Какой-то тип с верхнего этажа бросил в Пимку сливовой косточкой, но промахнулся.
Что? Что? Гимназистка? Я вмиг схватил план Пимки – гимназисткой он хотел навечно заточить меня в молодость. Рассчитывал на то, что, когда я влюблюсь в молодую гимназистку, мне расхочется быть взрослым. Дома, как и в школе, ни минуты свободной, чтобы я случаем не улизнул через щелку. Нельзя было терять ни секунды, я второпях укусил его за палец и бросился наутек. На перекрестке увидел какую-то взрослую женщину и погнал к ней с испуганным, очумелым, скривившимся лицом, лишь бы подальше от Пимки и его страшной гимназистки. Но великий Умалитель стремглав, в несколько шагов настиг меня и схватил за воротник.
– К гимназистке! – закричал он. – К гимназистке! К молодости! К Млодзякам!
Он втолкнул меня в пролетку и рысью помчал к гимназистке по шумным улицам, до краев заполненным экипажами, людьми, пением птичек.
– Едем, едем, оглядываться незачем, позади тебя нет ничего, только я с тобой.
И, сжимая мою руку, весь светясь, бормотал:
– К гимназистке, к современной гимназистке! Там-то гимназистка уж сумеет влюбить его в молодость! Там-то Млодзяки уж сумеют его умалить! Там-то уж попочку пристроят ему преотличнейшую! Цо, цо, цо! – заорал он, даже лошадь задергалась, а обращенная к Пимке спина извозчика на козлах выражала безграничное народное презрение. Пимко, однако, сидел совершенно абсолютно.
Но на пороге дешевого интеллигентского дома в районе то ли Сташица, то ли Любецкого [24] он вроде как заколебался, обмяк и – о чудо! – потерял часть своего абсолютизма.
