Ана Пауча

смущать тебя, как смущает всех мужчин, но когда ты станешь настоящим мужчиной, как твой отец или двоюродный брат, что живет в Барселоне и приезжал к нам прошлым летом, помнишь его?.. так вот, тогда это будет случаться уже реже. Но страшного здесь ничего нет, не беспокойся, это приносит куда меньше неприятностей, чем фурункул или приступ лихорадки. Только не надо об этом никому говорить, понимаешь, никому, об этом говорить об этом не принято. Правда, в Норвегии, там вот говорят. Твой отец рассказал мне: там никто ничего не скрывает и обо всем говорят. Слушай, покажи-ка мне на своей красивой карте мира Норвегию, я хоть взгляну, на что она похожа.

Ее объяснение чуда прерывалось вспышками сумасшедшего смеха, который она тут же подавляла, перебивала вопросом, спрашивая малыша, хотел бы он иметь собаку, красивую овчарку, ее предлагают хозяева стада коз, что живут по другую сторону холма. Ты видишь, я уже не говорю больше – горы… да, настоящая собака, но, конечно, она будет у тебя не завтра, сначала нужно заказать им щенка, а на это уйдет время.

Сейчас она улыбается, вспоминая, как старалась не вдаваться в смысл этого туманного слова заказать. Но не возможно же все объяснять мальчишке одиннадцати лет! Эти воспоминая согревают ей душу и в то же время напоминают, что ее сын Хесус Пауча, малыш, был брошен в тюрьму, так и оставшись в полном неведении о некоторых вещах, потому что война не оставила ей и ее мужу времени рассказать ему о том, о чем стоящий на пороге взрослый жизнь юноша должен знать, ведь своим старшим сыновьям Хуану и Хосе Паучам, они все объяснили. А для ее малыша эти двери навсегда остались закрытыми. Война – большая искусница накладывать повязку на глаза жизни.

Иногда она во всю мощь своих легких поет, чтобы помешать смерти идти вперед гигантскими шагами. Поет старые песни, которым научил ее Тринидад, калека. Или же во весь голос читает стихотворение о старом вязе, который, несмотря на свой возраст, еще выпускает по весне еще несколько листочков, и неустанно твердит себе, что это стихотворение как раз про нее, что нельзя позволять себе поддаваться отчаянию.

Ведь она считала, что уже давно знаем смерть, свыклась с ней на следующий же день после начала войны. И видела, что ее смерть терпелива. Она вовсе не торопилась завладеть ею. Как будто мало она натворила, завладев ее мужчинами в том возрасте, когда они начинают дарить тебе счастье. Или, еще хитрее, будто она, смерть, не чувствовала своей прямой ответственности в деле Педро, Хуана и Хосе Паучей. Казалось, она хотела заставить Ану понять, что война – всего лишь несчастный случай на величественной дороге к Смерти, дороге, которая называется Жизнью. Оставив Ану Паучу долгие годы в горе влачить жалкое существование, которое нельзя назвать жизнью, смерть вела себя так, словно она некоторым образом хотела откупиться от Аны за все то зло, которое невольно причинило ей. Такое зло, что Ана-нет часто спрашивала себя, стоит ли жизнь того, чтобы держаться за нее, не лучше ли покончить со всем раз и навсегда. Как ни говори, а ее трое мужчин Пауча выиграли, дав уничтожить себя в бойне. Если поразмыслить здраво, никогда не было бы у них никакого ценного имущества, ну, к примеру, собственного траулера. Ничего, кроме этой вечной лодки «Анита – радость возвращения», которую приходилось подновлять каждое лето, чтобы она могла стойко выдерживать зимние холода и штормы.

А вот теперь Ана чувствует, что смерть торопится. Она напоминает о себе бесконечными летучими болями в суставах, судорогами и ломотой, которые все чаще и чаще терзают тело и вынуждают ее прерывать свои песни и мысли, в общем, все свом мечты, заставляют опуститься на землю или прислониться к дереву, чтобы перевести дух. Смерть уже завладела ее животом и желудком, они лишь против воли принимают в себя множество мелких отбросов, которыми она питается, которые она почти всегда крадет, ведь, нищенствуя, не выйдешь достойным победителем за борьбе за жизнь.

Она не должна умереть прежде, чем достигнет Севера и собственными глазами увидит… что? Так что же, Ана-нет?

От этого вопроса ей хочется выть. Она чувствует себя все более и более приниженной враждебностью камней и металла железной дороги, но считает, что имеет право спросить себя, что все-таки ждет ее на этом самом Севере, еще таком далеком. Ее сын, да. Ее сын Хесус Пауча, малыш. Она увидит его своими широко открытыми глазами. Коснется своими руками. Да, и это тоже. Поговорит с ним своим материнским голосом… хотя он уже совсем не тот, что был сорок лет назад. Подумала ли она о том, как звучит теперь ее голос, поблекший за долгие годы? Какую надежду, какую уверенность сможет вдохнуть ее скрипучий голос в сердце пожизненного заключенного? Ее сын не оставит после себя никакого наследства: ни детей, ни состояния. У него не будет потомства. Его род угаснет вместе с ним. Другим – весь мир. Другим – жизнь. Паучам – конец. Так к чему же тогда ее нежный материнский голос? Чтобы сказать, что мы уже были вычеркнуты из жизни задолго до нашего рождения? Сказать, что мы не были вписаны в книгу жизни, что мы всего-навсего ошибка, бесполезный излишек?

И потом, трезво спрашивает она себя, жив ли он еще, мой сын Хесус Пауча, малыш?

Ана Пауча не хочет слышать этого вопроса, даже если его выкрикивает ее собственный голос. Она вся сжимается, стискивает зубы и в тысячный раз снова пускается в путь. Несмотря на то, что в ее жилах почти не осталось крови и тело иссохло, ее ноги кровоточат, а руки покрыты испариной. Они словно те твердые, но пористые камни, которые всегда влажны на ощупь, хотя никто не знает, оттуда берется в них эта неиссякаемая влага.

Нашла время искать ответы, резко обрывает она себя, всей душой отвергая тот совсем новый и настойчивый голос, который неожиданно пробудился в ее мозгу, завладел всем ее существом, – голос, который взорвал границы молчания и свободно обходит завоеванную им территорию, не позволяя себе не минуты передышки, словно суетливый муравей. Голос, который будоражит все самые потайные уголки ее души.

Она идет по крутому склону, трудному склону. И все равно торопит шаг, не бережется, как бы не поранить ноги на острых камнях. Она перепрыгивает со шпалы на шпалу, ударяясь пальцами ног о раскаленные, словно угли, рельсы. Она испускает крики. Сильные и короткие, как она сама; она изрыгает ругательства, крепкие, как ее душа. Она обращается к высоко подвешенным фонарям: свет! свет! – вот что мну нужно! К ласточкам, которые, проносясь мимо, почти касаются ее своими крыльями: летите! летите! показывайте мне, как дойти – быстрее дойти! – до чертова Севера! К диким смоковницам, в плодах которых находит одну труху: гнилье! К олеандру, который сверкает дерзкой красотой около моста через ручей: ты помнишь те времен, когда я вплетала в свои косы твои цветы?

– Дело дрянь! – кричит она еще. – Дело дрянь, если я начинаю вспоминать!

Маленький титан, она делает неимоверные усилия, чтобы не заплакать. Главное – не плакать. Не сейчас.

Смерть, забудь обо мне хоть ненадолго. Притворись, что ты не видела меня, не шла за мной по пятам, никогда не была моей тенью. Такой маленькой тенью для такой огромной смерти! Сжалься надо мною. Я приду на свидание, которое мы с тобой назначили. Но дай мне еще помучиться под этим солнцем, которое напоминает мне солнце моего родного края и приносит только горечь. Ведь мы должны встретиться с тобой в самом сердце Севера в снежный день. В белый, ясный день, чтобы мы наверняка не разминулись. Ну будь такой же уродливой, как война. Ведь ты – Смертью Госпожа Смерть, если тебе угодно. Ваше величество Смерть, если тебе так больше нравится. Ты должна держать свои обещания. С честью.

Запястья, локти, колени, лодыжки, все суставы не повинуются ей больше, словно они вдруг стали из папье-маше, грубые и тяжелые, как сочленения у говорящей куклы (а скорее, у огородного чучела). Ее суставы издают негромкие странные звуки, как-то неуловимо пощелкивают, словно ее тело отсчитывает последние секунды перед сейсмической катастрофой.

Она уже не шагает больше, а просто волочит ноги. Голову неудержимо тянет к земле, будто она хочет призвать тех, что на веки вечные принадлежат ей. Мозг бессознательно посылает повелительные приказы нервным центрам ее вперед! вперед! – на все ее члены ведут себя как разгромленная армия, которая уже не думает о штурме, а только об отступлении.

В таком состоянии ей нелегко сохранять над собой власть. Теперь, когда душа ее возрождается, тело становится жертвой почти полного бессилия.

Движения ее скованны, она отекла с головы до ног.