— Человек, у меня гвоздь в темени. Вынь его… Мне больно.
Синика отвернулся и даже застонал. Ему казалось, что мир слишком медленно стареет, что все на этом свете медленно движется и он не дождется той долгожданной минуты, когда отомстит. И, зажмурив глаза, он нежно сказал Соломонии:
— Иди, иди, голубка моя, спать. Я выну этот гвоздь… У тебя не будет болеть голова.
24
Ржавое солнце спряталось в лохматые тучи, что надвигались с северо-востока. Дохнул неприветливый северо-восточный ветер и зашевелил сугробы. Они закрутились снежным дымком и полетели трактом от Бирзулы к Липецкому. Началась пурга.
Герасим вышел из хибарки, до половины вкопанной в землю, накинул капюшон зипуна на голову и пошел за сад, где недавно вырыли большой бассейн. Он должен был посмотреть, не замерзла ли в нем вода, и, если потребуется, разложить костер вокруг и растопить лед.
Бассейн находился за садом-виноградником, на ровном месте, даже чуть на возвышенности. Он представлял собой прямоугольное зацементированное углубление в земле с цементными ступеньками. Двенадцать или даже больше метров в длину и метров шесть в ширину. Глубина его достигала полутора метров, и сейчас вода была покрыта толстой коркой льда. Герасим осмотрел бассейн и покачал головой.
— Нет хозяйского глаза. Вылить бы воду на зиму, а так он и потрескаться может…
Он старательно начал стягивать к бассейну солому и хворост, раскладывать большие костры. Обложив со всех сторон бассейн, Герасим поджег крайнюю кучу. Солома вспыхнула. Вскоре вокруг бассейна пылал огромный костер. Когда хворост разгорелся, Герасим начал подносить толстые колоды и складывать их друг на друга. Но труд его был почти напрасен. Бешеный северо-восточный ветер разошелся с необычайной силой. Он рвал и разносил огонь во все стороны, гасил его новыми наносами мелкого, как песок, снега.
«Ох, не будет толку!» — подумал Герасим н еще быстрее принялся таскать колоды. Но от них поднимался чад и пар, и они гасли. Ветер свистел, метался по полю в безумном танце. Герасим оставил работу, завернулся в кожух и ушел на хутор. Во дворе его встретил брат Семеон.
— Ну что, разжег?
— Разжег, но гореть не будет при такой погоде! Света божьего не видать, так метет.
Брат Семеон покачал головой и направился к Иннокентию за советом. Иннокентий что-то писал. На скрип двери он недовольно поднял голову и еще более недовольно спросил:
— Что тебя принесло, брат? Разве не знаешь, я готовлюсь к завтрашнему дню? Не можешь ли ты не отвлекать меня разговорами? Да уж и пора знать, что они мне надоели, вы только говорите, говорите и совещаетесь без конца…
— И чего это ты на меня напустился? Купель замерзла, отогреть не можем, не горит.
— Не горит, говоришь? Что же, по-твоему, я лягу на огонь? Герасим пусть ложится, пусть раздувает.
Он выглянул в окно и, видно, понял, что не только Герасим, но и все раяне не сумеют остановить бешеной метели, разгулявшейся в степи. Лицо его омрачилось, и он, видно, не знал, на что решиться.
— Скажи Герасиму и Семену Бостанику, — сурово заговорил он через минуту, — пусть соберут всех апостолов и ночью вырубят лед. Одни пусть рубят и выбрасывают, а другие нальют свежей воды. До утра надо подливать воду и взбалтывать ее, чтобы не замерзла.
Брат Семеон вышел и передал апостолам приказ Иннокентия. Но тут же вернулся и смущенно стал перед Иннокентием.
— Ах, черт вас возьми. Зачем ты снова здесь? Ну когда же я получу покой?
— Там какая-то подвода прибилась ко двору… с учеными. Какой-то профессор и с ним еще люди. Пять человек… Очень хотят тебя видеть.
— Профессор? Какой профессор и что ему нужно?
— Да, говорят, они ездят собирают молдавские песни, молдавские обычаи, изучают веру… Из Одессы они сами… хотят с тобой поговорить.
Иннокентий задумался. Ему давно хотелось поговорить с профессором такой специальности, он мечтал попасть а историю своего края как основатель новой веры, как глава церкви. Но все не было случая. И вдруг… Есть возможность увидеть свой портрет в книге ученого профессора, и о нем, об Иннокентии, будут говорить всюду, читать о его делах, его вере, его власти над Бессарабией.
А что если это ловушка? Если это разведка новой власти? Высмотрят все, разнюхают, а потом пришлют полицию с красными лентами на рукавах? Тогда что? Где тогда власть, митра, почет? А впрочем, разве он, Иннокентий, сумевший обвести вокруг пальца и Синод, и синодальную комиссию, и полицию, не сможет вывернуться? К тому же он им всего не покажет, не поведет в пещеры, не назовет количества людей в подземных кельях. Он только поверхностно ознакомит их с тем, что не опасно. Ведь теперь правительство провозгласило свободу веры, свободу совести. Так чего ж ему бояться? Теперь все секты свободно творят молитвы.
Иннокентий велел пригласить профессора и его сослуживцев к себе в келью. Вскоре перед ним предстали пятеро хорошо одетых людей. Они выглядели чрезвычайно импозантно и благородно, в руках у них были саквояжи из красной кожи.
Самый старший из них, высокий седой человек в дорогих мехах и золотых очках, поздоровался за всех и любезно спросил:
— Это вы — знаменитый создатель новой секты православной церкви отец Иннокентий?
Иннокентий пытливо осмотрел его. Но вид у пожилого мужа науки был такой кроткий, а седые волосы так безукоризненно причесаны, что Иннокентий успокоился и любезно ответил:
— Да, господин, это я Только основатель не секты, а молдавской церкви — иеромонах Иннокентий. А вы кто будете, простите за вопрос?
— Вы правы… вы правы. Ворваться в келью занятого делами церкви монаха и спрашивать, кто он, может только тот, кто не стыдится своего имени. Я профессор этнографии Смеречинский, а это мой коллега — профессор истории господин Егоров. Это наши два ассистента, а это, —
он указал рукой на представительного человека с широкой рыжей бородой и такими же рыжими волосами, — это наш носильщик и камердинер Степан Луценко.
Степан Луценко повернулся на свое имя и подставил левое ухо.
— Что говорите?
— Он у нас на одно ухо глухой, — объяснил профессор Смеречинский. — Ничего, ничего, Степан, — громче ответил ему профессор. — Это мы так, рекомендуемся святому отцу.
Степан снова стал у двери и одним глазом уставился на Иннокентия. Второй глаз был закрыт черной повязкой, и от этого лицо его казалось звериным. Иннокентий любезно выслушал профессора Смеречинского и предложил раздеться и перекусить.
— Весьма благодарен. Но вы уж позвольте не нарушать нашего обычая и оставить при себе нашего камердинера. Он у нас на правах товарища, заслуженный человек, на войне глаз и ухо потерял.
Иннокентий еще раз предложил раздеться. Он распорядился накрыть стол, а затем начал расспрашивать гостей, что слышно в Одессе насчет нового правительства, как будут жить без царя. На эти вопросы профессор Смеречинский махнул рукой.
— Отче Иннокентий, не трогайте нас с политикой. Мы, люди науки, мало понимаем в этих делах, и они нас не касаются. Лучше вы нам расскажите о себе, чтобы мы недолго отвлекали ваше внимание, а сегодня же и уехали.
Иннокентий запротестовал, услышав эти слова, и с искренним гостеприимством ответил:
— Э-э-э, нет, пан профессор, нет! От нас так быстро не выберетесь. Мы не любим скоро отпускать гостей. А особенно таких важных ученых. Простите нас, но мы вас заставим погостить и познакомиться с нами, чтобы вы там, в своем ученом обществе, если и станете рассказывать, так чтоб уж рассказывали правду. Да, кстати, ни сегодня, ни завтра я вам ничего не расскажу, потому что у нас большой праздник… Только после праздника.
Профессор и его компания согласились и подсели к столу. Иннокентий налил им по стакану вина. Профессор Смеречинский вежливо попросил разрешения послушать службу. Поколебавшись, Иннокентий согласился пустить его одного. Они оделись и вышли с профессором во двор. Там он подозвал к себе брата
