Бирс перевел альбиносу вопрос, тот молчал, как бы колеблясь, стоит ли говорить, а сам покраснел, его белая кожа просто загорелась от прихлынувшей крови.
— Не смущайте его. Это первый поцелуй в его жизни, — сказал Бирс по-английски.
— На самом деле? — не поверил Хартман, а Джуди села к раненому на кровать и погладила по голове: от смущения тот не знал, куда деться.
Аня навещала раненых каждый день, Хартман уже не мог без нее и злился, если она не приходила.
Молодой альбинос целые дни смотрел в окно, за которым в тепле и тиши бабьего лета дремали старые клены, липы и тополя. В воздухе плавали желтые и красные листья, иногда переулком пробегал мимолетный дождь, по вечерам сквозь опадающую листву уютно светились разноцветные окна, и раненый часами неотрывно смотрел на чужую жизнь, о которой он ничего не знал и которая была для него тайной за семью печатями.
Он не знал ничего, что окружает человека с рождения, и теперь открывал для себя новый мир, которого был лишен, — все то, что человек узнает в младенчестве, — открывал и старался постичь.
Отряд готовился к последнему штурму. Изо дня в день штурмовые группы отрабатывали маневр под землей. Першин надеялся обойтись малой кровью, хотя понятно было, что за главный бункер альбиносы будут стоять до конца весь гарнизон.
В один из дней Першин наведался в госпиталь, навестил Хартмана и раненого альбиноса, которого все называли Марк.
С американцем капитан перекинулся несколькими словами, узнал, как идет лечение, нужна ли помощь и пожелал скорее подняться, — Аня помогла им с переводом. Першин подсел к альбиносу, который, не отрываясь, смотрел в окно.
— Я знаю, что ты сделал, мне рассказали. Неужели ты был один? спросил Першин.
— Один, — подтвердил Марк.
— И никто тебе не помогал?
— Я никого не просил.
— Не доверял?
— Да, это было опасно.
— Как же ты решился?
— Слишком много крови. Я не хотел.
— Мы все тобой восхищены! Я бы тоже не хотел крови. Как ты думаешь: это возможно?
Марк подумал и покачал головой.
— Они не сдадутся. Детей уведут, спрячут где-нибудь, сами будут драться.
— И нельзя им ничего объяснить?
— Нельзя.
— А ты бы мог?
— Это бесполезно. Меня не послушают. Будет еще хуже.
— Врачи говорят, что тебя скоро выпишут. Что дальше?
— Не знаю.
— Если хочешь, я могу взять тебя в отряд, — предложил Першин.
— Воевать? — он глянул на Першина и покачал головой. — Я не хочу.
— Ты все знаешь внизу, нам было бы легче. Меньше крови.
Марк подумал и спросил:
— Вы действительно не будете никого убивать?
— Не будем, обещаю. Надо поскорее закончить. Ты себе не представляешь, как нам это надоело. Всем надоело, не только мне.
— Хорошо, — согласился Марк. — Если будет нужно, я помогу.
— Я на тебя надеюсь, — пожал ему руку Першин и поднялся. Поправляйся скорее.
24
Сентябрь в Москве был дождливый, ни дня без дождя. Прихотливо, как вздумается, дождь гулял по всему городу: вовсю в Зарядье, на Болоте и на Плющихе, помышлял объявиться в Кочках, на Разгуляе или на Благуше, а во многих прочих местах покропит и уйдет, поминай, как звали.
С того дня, как они вышли к бункеру, Першин установил за ним наблюдение. Выдвинутые к стене посты сообщали о полной тишине. Вероятно, бункер жил по своим уставам: долбил землю, занимался военной и политической подготовкой и каждый день проводил общие собрания, на которых обсуждали, как ужасно жить наверху.
В штабе ломали головы, как проникнуть в бункер: малым взрывом не взять, большой мог нанести много вреда. Решено было пробурить стену, понадобились особые буровые станки, и пока их готовили, Першин устроил отряду передышку.
Страх отпустил Москву. Горожане уже не страшились ночей, и, хотя у магазинов по-прежнему роились толпы и стояли длинные очереди, жителями овладела зыбкая надежда: все рассчитывали на облегчение жизни.
В один из дней Першина пригласили в мэрию и объявили, что за заслуги перед городом он получит новую квартиру. Переезжать надо было немедля, всей семьей они принялись паковать вещи. Он подумал, что нет худа без добра; не объявись альбиносы и не случись подземной войны, ему вовек не получить бы такую квартиру. Все свободное время Першин оставлял семье, дочки радовались, что видят его каждый день.
В ненастные дни в конце сентября Бирс сделал два репортажа на телевидении, и однажды Джуди сказала, что звонили из Лос-Анджелеса, репортажи заинтересовали студию в Голливуде, и если Бирс согласен, с ним подпишут контракт.
Разумеется, он был согласен, это все равно, что выиграть в лотерею по трамвайному билету. Они с Джуди устроили общее собрание, на котором большинством голосов решили половину времени в году жить в России, вторую половину они отдали Штатам, решение было принято единогласно, никто не голосовал против, и не было воздержавшихся.
Ключников исправно ходил в институт, жизнь, похоже, наладилась: после тряски на ухабах, пошла, наконец, ровная дорога, появилось устойчивое равновесие, в котором он так нуждался; роман с Аней остался в прошлом, и уходил, уходил — навсегда. После долгого перерыва Ключников впервые поехал в Звенигород.
Он был уверен, что встретит Галю. С ним иногда случалось: среди прохожих ему внезапно мерещился кто-то, кого он знал, то был верный признак скорой встречи. И сейчас в идущих навстречу девушках ему несколько раз мерещилась Галя.
Он увидел ее издали и понял, что на этот раз не ошибся: по усыпанной желтыми листьями горбатой улице она торопилась к автобусной остановке. Увидев его, Галя от неожиданности остановилась, словно наткнулась на преграду, они медленно, с опаской сходились, сдержанно поздоровались и молчали, не зная, о чем говорить.
— Домой? — спросила Галя.
Он кивнул и в свою очередь спросил:
— А ты?
— Я в Москву.
— Надолго?
— Завтра вернусь.
— А я завтра уеду.
Они умолкли, стоящий на остановке автобус нетерпеливо пофыркал, словно торопил их. От Гали, как всегда, исходило ощущение свежести, тишины и покоя, чистая кожа и волосы как будто светились в пасмурном воздухе.
