Илонке ничего не страшно.
Идут все быстрее, все стремительнее.
— Следишь?
— Слежу…
Где-то далеко в тихом вечернем воздухе весело ударили праздничные бубны. То, видимо, поставчане встречным карнавалом уже выходили на шлях.
ГОРЫ ПОЮТ
Кончилась война, отгремели победные салюты. Дивизия раскинулась лагерем в горах, в просторной альпийской долине, окруженной скалами и лесами. Радостно затрубили в небо полковые трубачи. Раскатисто зазвучало в межгорьях энергичное ржанье расседланных коней. Жизнь обретала мирные черты.
Полки дивизии расположились рядом, вытянувшись на целые километры по краю котловины. На дне оврага выстроились длинной шеренгой многочисленные повозки и пушки. Их колеса скрывались в буйной траве.
Старшины разошлись по окрестным горным селениям. Возвращались, нагруженные различным инструментом, взятым под расписки.
Командиры под шнур размечали площадки для будущих палаток. Было приказано строить легкие, временные палатки, вроде шалашей. Но гвардейские архитекторы в порыве вдохновения вместо шалашей возводили настоящие дома, в которых можно было зимовать. Хотелось сделать все как следует, капитально, хоть на день, но по-настоящему. Это была не простая работа: это был какой-то праздник созидания, всесильное виртуозное творчество изголодавшихся по труду рук. Не лагерь, а стройный белый город рождался в долине на глазах удивленных крестьян.
Крытые тесом, выбеленные известью, аккуратные поселки подразделений вырастали на зеленом плато не по дням, а по часам. Каждый стремился проявить полностью свои довоенные таланты.
Оказалось, что все умеют делать эти мудрые солдатские руки! Уже загорелые косари в погонах идут по будущему учебному плацу, ритмично поблескивая косами, с выражением хмельного счастья в глазах. Уже офицер стал электриком, сержант превратился в столяра, а снайпер — в художника-декоратора. Уже тянут провод в палатки, уже роют колодцы по всему лагерю, уже, взмахивая по-шахтерски, дробят камень и утрамбовывают им линейки.
Несколько дней окрестные села ложились и вставали под звуки трудовой симфонии, неустанно гремевшей в горах.
Наконец строительство закончилось. Старшины, идеально наточив инструменты, отнесли их хозяевам.
Над лагерем взвился государственный флаг Советского Союза.
Начались занятия по строгому расписанию. По сигналу — на плац. По сигналу — с плаца. С песнями туда, с песнями обратно. Сведенные в лагерь полки и разбросанные за лагерем горные села привыкали жить по сигналу трубачей.
— Сегодня после вечерней поверки мы вместе с другими подразделениями будем исполнять наш Государственный гимн, — торжественно говорил старшина третьей стрелковой, прохаживаясь перед строем роты в начищенных, словно лакированных, сапогах. — До сих пор мы пели поротно, а теперь грянем всеми полками сразу. На правом фланге станет оркестр, он будет для нас дирижером. Так вот наша с вами задача — завоевать по пению первенство, отличиться своими голосами.
Старшина передохнул, вытер вспотевший лоб.
— Не забудьте, что слева у нас будет пулеметная; там народ тоже горластый и давно спевшийся. У нас лучшие показатели по тактике, а если тут осрамимся, то… — старшина горько махнул рукой, не закончив тирады; это означало, что подобного он даже предполагать не хочет.
— О голосе, как и об оружии, надо заботиться, — поучал он дальше, грозно раздувая свои полные, выбритые до блеска щеки. — А у нас еще есть, к сожалению, такие люди, которых это мало беспокоит. Я говорю о вас, рядовой Перейма и ефрейтор Снежков. Вы думаете, я не заметил, куда вы шмыгнули после обеда? Опять к ручью бегали! Холодной, родниковой захотелось? Весь лагерь из бачков пьет, а они, видите ли, не могут! В бачках вода для них неподходящая: в бачках теплая, в бачки медики дезинфекцию набросали, аптекой, видите ли, отдает… С тем не считаются, что дезинфекцию в бачки напускают для нашего с вами здоровья, против всяких хвороб… Знать этого не хотят, идут в горы, пьют из ручьев, а потом простужаются, хрипнут… Ты уже, наверное, хрипишь, Снежков? Ну-ка, подай голос.
— Нет, не хриплю, — прозвучал звонкий ответ.
— А ты, Перейма?
— И я не хриплю, — прозвучало еще звонче.
Эти ответы как будто успокоили старшину. Но его всевидящее око уже впивалось в глубину шеренг, кого-то настойчиво искало и наконец нашло в самом дальнем ряду:
— Светличный!
— Я!
Маленький, круглолицый, симпатично-курносый боец от собственного «Я!» покраснел до ушей.
— И ты тоже… От тебя, Светличный, я этого никак не ожидал! Снайпер, комсомолец, голос лемешевский — и вот тебе, пожалуйста… тоже махнул в горы!
— Я не пить.
— Он бегал за цветами для нашей палатки, — вступились за Светличного товарищи.
— Если так, тогда другое дело, — сразу подобрел старшина. — Я на твой голос, Светличный, возлагаю большие надежды. Хотя, согласно ранжиру, тебе всегда приходится стоять позади, среди самых низкорослых, на этот раз я ранжир ломаю. Ставлю тебя посреди роты, в самом центре; Потому что есть у нас еще такие певуны, как, скажем, Загоруйко; для него ноты — не закон, дисциплина голоса совсем расшатана… Ни к кому не прислушивается, никого не признает, как начал, так и пошел и пошел себе напрямик… Всех заглушает. Поэтому я решил так: поставлю Загоруйко рядом с тобой, Светличный. Он будет равняться на твой голос. Слышишь, Загоруйко? Чтоб не забегал вперед и не отставал, чтоб не блуждал где-то вокруг да около… Прислушивайся к Светличному. Он будет, так сказать, корректировать твой песенный огонь.
Виктору Светличному очень хотелось, чтобы его рота пела лучше всех. И поэтому, очутившись вечером по воле старшины в самом центре подразделения, он не шутя пригрозил стоявшему рядом Загоруйко:
— Смотри мне, друг… Только зафальшивишь — ноги начисто оттопчу!
Загоруйко — ростом выше Светличного на целую голову — добродушно улыбался и обещал своему маленькому наставнику честно «тянуть за всеми».
Где-то в темноте уверенно откашливалась пулеметная, заранее набираясь духу. Светличный воспринимал это откашливание, как личный вызов, как лукавую товарищескую угрозу, и ему сейчас особенно хотелось перещеголять, перепеть пулеметную во что бы то ни стало.
Подразделения стояли, выстроившись перед лагерем в линию взводных колонн. Поверка уже закончилась, старшины один за другим бегали с рапортами к дежурным. Было слышно, что и в других полках звучат рапорты, то громкие, четкие — поблизости, то едва слышные — на далеких, крайних флангах..
Перед колоннами тяжело высились темные горы, достигая вершинами звезд. Раскаленные за день скалы еще дышали на бойцов нежным, ласковым теплом, а снизу, от росистых трав, уже струилась терпкая, свежая прохлада.
И вот, наконец, рапорты затихли, подразделения насторожились, как перед взлетом, и оркестр заиграл Государственный гимн. Долина подхватила его сразу тысячами голосов, запела от края до края. Мелодия, быстро разрастаясь и набирая силу, со сказочной стремительностью разворачивалась в могучее
