кулак. Сагайда в глубине души был рад, что они с ним, все вместе.
Блаженко, хлюпая по лужам крови, на четвереньках пополз вдоль стены к младшему лейтенанту. Пули впивались в стену над головой, и штукатурка сыпалась ему за воротник. Бойцы неподвижно стояли у окон и не стреляли. Немцы боялись показываться на видном месте.
На дворе прояснилось, серое небо на западе оголялось голубыми острогами.
«Солнце заходит на погоду», — отметил Роман.
Черныш, голый по пояс, лежал спокойно, будто отдыхал после большой усталости. Голова его была забинтована марлевой чалмой. На голой груди скрещивались белые бинты. Сухое, удлиненное лицо Черныша еще больше вытянулось, подбородок заострился, исчез густой румянец со смуглых щек. Маленькие сухие губы были крепко сжаты.
— Товарищ командир…
Черныш сосредоточенно, не мигая, смотрел на противоположную стену и не слыхал Блаженко.
Стену, обагренную ярким закатом, клевали пули; большая картина в золотой раме покачивалась на шнуре, какой-то венгерский рыцарь на добром белом коне рубился с окружавшими его турками в красных жупанах. И всех их клевали невидимые птицы, и они покачивались.
— Товарищ командир… товарищ командир…
Черныш поморщился, с усилием оторвал глаза от картины и сурово посмотрел на Блаженко Блаженко разомкнул его твердые губы краем банки. Черныш глотнул несколько раз и вздохнул.
— Где Брянский?.. Где Сагайда?
Сагайда и Сиверцев в противоположном углу зала хлопотали около рации. Рядом с ними лежал радист, раненный в обе руки, и давал указания.
— Отправьте меня в санчасть, — проговорил твердо Черныш. — Я ранен.
В это время от окна кто-то крикнул:
— Идут!
Бойцы оглушительно застрочили из автомата. Стреляные гильзы зазвенели о пол, как золотые.
— Почему они стреляют? — поморщился Черныш. — Ох, зачем они стреляют… У меня болят уши.
За окном, где-то близко заскрежетал транспортер, и трассирующие пули влетели в зал, как обрывки молний. Снова послышались крики немцев. Глаза Черныша расширились.
— Так. Значит, они кругом?
Блаженко молча вздохнул.
Солнце зашло за далекие горы, и стена померкла, красные жупаны турок потемнели и красавец- рыцарь потемнел. Только белый конь попрежнему гарцовал на полотне.
Неожиданно где-то внутри дома заиграл баян и послышалась песня. Бойцы онемели, пораженные: так необычно. так дико ворвалась песня в эту страшную стрельбу, в общее напряжение.
Дерзкое пение приближалось, нарастало, словно из далекой степи. В дверях появился приземистый кривоногий боец в расстегнутой гимнастерке с медалью, с перламутровым аккордеоном в руках. Боец усмехался широкой безразличной усмешкой, как будто ему не было никакого дела до того, что творилось вокруг.
— Всё! — выкрикнул он, перестав играть. — Конец! Тут наша могила!
Те, которые были в зале, не отрывали от него глаз.
— Внизу — вино!.. Товарищи!.. Ребята! Милые мои, эх!.. Предлагаю выпить бочку! Всю, до дна! А тогда противотанковую под себя! Пусть видит поганый фриц, как русские умеют умирать!.. Пусть вся Европа!..
— Замолчи, паскуда! — высунулась из-за пианино бородатая голова раненого. — Это не цирк — показывать себя… Не для того послали нас!
Глубокие морщины залегли у Сагайды на лбу. Он оставил рацию и подошел к бойцу, некоторое время молча оглядывая его с головы до ног.
— Товарищи, — сказав Сагайда хрипло, обращаясь к бойцам. — Взгляните на этого типа. Это дезертир. Да, да, ты еще с нами, но ты уже дезертир и предатель. Ты давал присягу?
— Несколько раз, товарищ гвардии лейтенант! — выпрямился кривоногий.
— А присяга что нам говорит? До последнего вздоха! До последнего вздоха, где б ты ни был, в любых обстоятельствах!.. Держись, грызись зубами за Родину!.. Будь достойным своей великой исторической миссии!..
— Есть быть достойным… исторической миссии! — козырнул певец, все еще держа в одной руке аккордеон.
— Нас ждут народы Европы, — подбирал Сагайда не раз слышанные слова. — Нас послали освободить их.
— Есть освободить Европу! — снова козырнул боец, стойко держась на ногах.
— Замолчи! — гаркнул на него Сагайда. — Пьяная морда!
И снова обратился к бойцам:
— У нас здесь нет трибуналов. Мы сами трибунал! Что мы с ним сделаем?
— За окно! — закричали бойцы единодушно. — За окно!
Сейчас им жаль было на него тратить девять граммов свинца, — патронов было мало.
В это время через порог вполз тот пулеметчик с запавшими щеками, которого Сагайда оставил на главном входе. Пулеметчик поддерживал рукой расстегнутые штаны, и Сагайда в первый момент подумал, что этот тоже пьяный.
— Меня ранило, — тихо сказал пулеметчик.
Он сел возле порога, опершись спиной о косяк двери, и поднял одной рукой свою грязную рубаху, другую все время держал на животе. Сагайда нагнулся и невольно вздрогнул, под пальцами пулеметчика зияла рваная рана.
— Кто пулеметчик? — не мешкая, обратился к бойцам Сагайда.
— Я! — ответил кривоногий.
— Ты пьяный.
— Гвардии лейтенант! Я не пьяный!.. Я… Я дурной! Я иду к двери.
Сагайда подумал и снова смерил взглядом растрепанного бойца. Тот стоял серьезный и не качался.
— Сержант Коломиец! — позвал Сагайда полкового связиста, которого знал еще с Донца и который сейчас выполнял у него обязанности разводящего. — Отведи его на пост.
— Есть на пост.
— Проверишь: уснет — застрели.
Боец осторожно поставил аккордеон в угол. Они пошли.
А раненый пулеметчик, закусив потрескавшиеся губы и стараясь не стонать, все что-то шарил у себя на животе. Сагайда приказал сделать ему перевязку.
— Не надо, — со странным спокойствием сказал пулеметчик. — Пакетов мало… у нас… А мне… все равно…
Он поднял к Сагайде серое лицо с большими глазами.
— Товарищ гвардии лейтенант…
— Я вас слушаю.
— Простите меня…
Сагайду бросило в жар. Он сразу догадался, о чем хочет сказать боец.
— Пустое.
— Нет, простите, простите…
Он кивнул, чтобы Сагайда нагнулся. Сагайда нагнулся к его впалой колючей щеке, и они, как-то
