— Мы не дикие кони, чтобы все топтать, — с неожиданной резкостью вмешался Брянский. — Мы самая передовая армия в мире. Такими нас и ждут.
— Знаю, знаю, ты сразу начинаешь подводить базу, — нервно отмахнулся Сагайда и снова обратился к Чернышу. — Так даешь адрес?
— Но подумай, Сагайда, в такой переписке не может быть ничего настоящего, серьезного, глубокого, — стоял на своем Черныш. — Писать неведомо кому… Нет, тут есть что-то нехорошее… Даже грязное.
— Грязное! — свирепо вскочил Сагайда. — Что значит — грязное? Как ты это понимаешь? У солдата много чего грязного! У него грязные руки, грязные ноги, портянки воняют по?том! Нередко ему приходится делать работу, которая кажется грязной!
— Выдумки, — говорит Брянский.
— Не выдумки! Смотри правде в глаза, Юрий! Да не в этом дело. По-моему, настоящий патриот как раз тот, кто способен в интересах Родины выполнять не только чистенькие, а всякие и так называемые грязные работы! Иначе, кому ж она их поручит? Или вызывать с Марса людей для таких спецзаданий, чтоб, видите ли, совесть ее «чистеньких» патриотов оставалась незапятнанной? Солдат должен все мочь и… все преодолеть! Скажи, Шовкун?
Шовкун, который как раз чистил в углу автомат, видимо, не понял, о чем шла речь.
— Скажи, правду я говорю?
Боец боялся Сагайды и потому, взглянув на Брянского — не сердится ли тот, наконец сказал:
— А как же… слушаюсь.
Однако это не помешало остроумному Шовкуну вечером смеяться над Сагайдой в кругу земляков.
VI
Вечера в роте, если солдаты не уходят рыть траншеи и носить шпалы, проходят в долгих задушевных разговорах.
В эти лунные вечера бойцы вылезают из своих нор и собираются на траве за брустверами ходов сообщения. С тыла к самой огневой подходит степь, и они лежат на траве, как на берегу ароматного моря. Высокая ночь незнакомого юга, терпкий запах близкого поля действуют на бойцов, словно колдовское зелье, забываются дневные споры, утихают страсти, все становятся ближе друг к другу, откровеннее, доверчивей.
— Кто будет эти хлеба жать? — слышен задумчивый голос. — Наверное, и осыплются и сгниют на корню.
— Там не столько хлебов, сколько меж и бурьянов.
— Тут комбайном и работать нельзя.
— Что ж у них родить будет, как не бурьян, если севооборота нет. Я видел — на кукурузе снова кукурузу сажают — так-сяк, и растет мамалыга.
— Не обрабатывают землю, а только мучают.
— А говорили: культура!
— Культура: законы под бубен объявляют. Ходит колотушник по селу, бьет в бубен и выкрикивает указы. А бабы перегнутся через плетень и слушают.
— Вывесил бы на стене и пусть читают…
— Начитают! У них в селах все неграмотные.
— А вот по своим Бибулештам не бьют.
— Значит, у них там командир батареи из Бибулешт и он жалеет свое село.
— Выдумывай. То они боятся нас дразнить.
— Смотри, Иван, — говорит один, лежа на животе и поглаживая огрубевшей ладонью травинку, освещенную месяцем. — Смотри: и тут растет пырей! Совсем такой, как у вас.
— Земля везде под нами одна.
— И солнце над нами одно, а не два.
— Ходил я сегодня за обедом через траншеи первого батальона. Ой-леле! Там целый подземный город. Если б не указки, заблудился б, как в лесу. Одна стрелка в ту роту, другая в эту. Эта — на БО3, та — в ленкомнату.
— Хорошо, что есть указки.
— Что оно значит, наше «Л»?
— Может быть, Ленин?
— Недавно румынешты на наше БО наступали. Но там молодцы, не растерялись: пустили в траншеи и перебили потом лопатками.
— Бывает, чего ж!
— Ходят слухи, что скоро будем наступать.
— Когда я ходил вчера со старшиной на склад, все хорошо видел: сколько там пушек за горой — не сосчитать! А ребята все такие крепкие и, видно бывалые. Уже, говорят, все дзоты ихние на карте обозначены. И каждый имеет свой номер и даже кличку.
— И кличку? Это уж врут.
— …И уже пристрелян каждый дот. Каждая батарея знает, по какому ей целиться. Та по этому, другая по тому. Как объявят артподготовку, будут сажать ему в лоб, аж пока он не треснет!
— Снаряды их не берут. Сюда Малиновский пустит тысячу самолетов. На каждый дот — самолет.
— Говорят, что эти доты тянутся от самых Карпат аж до Черного моря.
— Это им немецкие инженеры настроили.
— Подлюги! У меня хату пустили по ветру.
— А я от Германии спрятал дочку в чулане и заложил его кирпичом, — так в управе меня до того стегали, что на мне шкура полопалась.
— Сознался?
— Дудки.
— А моего и совсем не слышно. Был где-то в Руре… Наверное, разбомбили союзники. Да, развезли наших детей по всему свету.
— Руки я, конечно, не хотел бы лишиться, потому что очень плохо — только две зимы в школу ходил, одной головой трудно будет жить. А без ноги — ничего еще…
— А спать как?
— Жена снимала б деревяшку.
При этом кто-то бросает соленую остроту, всем становится весело, и бойцы смеются долго, вволю и не спеша, словно едят. Возле штаба батальона заиграл аккордеон, запел своим красивым голосом общий любимец Леня Войков, комсорг батальона:
Из командирской землянки минроты вышли офицеры и, о чем-то живо беседуя, направились на музыку.
— Файни4 хлопцы, — замечает один из бойцов, глядя вслед офицерам.
— Слишком молоды только.
— Молодые да ранние. Знаешь, сколько уже Брянский в этом полку? С самого основания. Шесть раз ранен.
— Оттого он и белый такой: видно, кровью изошел на операциях.
— А ты думаешь!
