привыкла видеть вечером около костра его плечистую фигуру, ей приятно было слушать его певучий басок… Вчера поймала себя даже на том, что искала его глазами на заставе, думала — придет в кино…
Интересно, где он пропадает по вечерам? К кому стежечку протаптывает? Раньше не думала, что это имеет для нее какое-то значение, а тут вдруг…
Вскоре Вутанька уже спешила по тропинке, которая пролегла от моря к селу. Надвигался дождь, а у нее дома белье развешано, надо снять на ночь, внести в хату… Поднялся ветер, стало пасмурно. Там, где вчера только зарницы поблескивали, сегодня вспыхивало уже полнеба и глухо погрохатывал гром.
У самого села Вутанька свернула с тропинки и пошла к хате напрямик, огородами. Вошла во двор и вдруг застыла на месте.
У ее хаты кто-то стоял. Может, опять тот самый пришел мазать ей стену?
Так и есть! Мажет, дьявол: то нагнется, то выпрямится, размашисто водя чем-то по стене.
На цыпочках подкралась ближе и остолбенела, не веря своим глазам…
У стены хозяйничал Иван Латюк. В руке у него была щетка, у ног ведро… с белой глиной.
Он белил!
Притаившись, стояла Вутанька у него за спиной и, напряженная, взволнованная, следила за тем, как азартно работает парень.
Так продолжалось минуту, две… Потом где-то над морем сверкнула огромная молния, и они оба одновременно обернулись… Неожиданное ослепительное сиянье вздрагивало в тучах…
ВСЕГДА СОЛДАТЫ
Доцент стоял на кафедре, словно на капитанском мостике. Он читал, а студенты конспектировали стоя. В аудитории, голой, как палуба корабля, не было ни столов, ни стульев: все пожгли оккупанты.
Но не уничтожили чужаки весну, она струилась в разбитые окна полосами солнца и зеленью каштанов.
В перерыве девушки не бросились наперегонки к балконам, как когда-то, до войны. Теперь двери туда были забиты наглухо: разрушенные балконы едва держались.
Доцент, постукивая палкой, спускался с кафедры. В этот момент он услышал, как кто-то твердым шагом пошел ему навстречу.
— Дмитрий Иванович…
Если бы доцент обладал зрением, он увидел бы перед собой юношу-офицера, который недавно появился в институте.
— Дмитрий Иванович! — сказал юноша. — Я вас помню. Вы были бойцом моей роты.
— Вы… вы…
— Горовой.
— Лейтенант Горовой?!
— Нет, уже гвардии капитан Горовой. А теперь… студент Горовой.
— Очень приятно, — сказал доцент, подавая руку. — Но что это? Вы подаете мне левую руку?
— Правой… у меня нет, Дмитрий Иванович.
Обожженное, темное лицо доцента сжалось. Несколько секунд оба молчали.
— Зачем вы величаете меня по отчеству?
— Тут все так зовут вас.
— Прошу вас… обращаться ко мне, как тогда, просто: товарищ Глоба. Это будет напоминать те времена, когда я был бойцом вашей роты…
Глоба помнил Горового очень хорошо. С воспоминанием о молодом вспыльчивом лейтенанте у него долгое время связывалось ощущение горечи и обиды.
Это было в тревожный август сорок первого года.
Как-то ночью роту Горового перебрасывали с одного участка фронта на другой. Ночь была темная, сеялся густой теплый дождь. Рота шла форсированным маршем. Когда голова колонны бесшумно останавливалась, задние набегали на передних, тыкались в спины товарищей и просыпались. Перед этим бойцы не спали несколько ночей.
На коротких привалах не искали сухого места: его не было, — падали там, где заставала команда, и сразу засыпали — в грязи, на дороге. И только командиры не могли позволить себе такой роскоши: они дежурили, поглядывая на часы.
Глоба помнит, что за пять минут привала он успевал и лечь, и прикрыть полой шинели винтовку, и поправить под головой каску, и даже повидать сны. Сновидения были разнообразные, цветистые. Это создавало впечатление, что он спал долго. Когда его кто-нибудь будил, осторожно толкая сапогом в бок, то не верилось, что прошло всего только пять минут.
Но вот на одном из привалов Глоба заснул, и его не разбудили. Он нарочно улегся на дороге, чтоб споткнулись о него, когда будут двигаться. Но случилось так, что на него никто не наступил, а команды он не слыхал: ночью тронулись без шума.
Глоба проснулся, когда около него уже никого не было.
Стояла непроглядная темень, упорно сеял дождь. Глобе стало вдруг страшно. Он почувствовал себя выброшенным на безлюдную незнакомую землю. Вскочил на ноги и изо всех сил закричал в темноту:
— Эге-ге-гей!..
Стоял прислушиваясь. Но никто не откликнулся. Повернулся в другую сторону:
— Эге-ге-гей!..
А ночь молчала.
Тогда он рванулся и побежал. Разъезженная дорога захлюпала ему вслед.
Зачернели кусты терна на обочине. Откуда они взялись? Будто выросли тут, пока Глоба спал. Ведь раньше он их не видел.
Глобу пронизал страх. Ведь это было так глупо, так нелепо… Как раз тогда, когда он, доброволец, жаждал боя, когда все карманы набил новенькими патронами!.. Рота пошла форсированным маршем, рота пошла, наверное, в бой, а он… что скажут о нем товарищи! Беглец? Дезертир?.. Это пугало больше, чем смерть.
И он бежал, бежал, придерживая ремень винтовки.
— Стой! Кто такой?
Перед ним выросли из темноты две фигуры в касках.
— Свой.
— Кто свой? Куда чешешь?
— Отстал… Не разбудили… Догоняю своих…
— Догоняешь! — засмеялись двое. — Где ж ты их будешь догонять? Они ведь на передовую…
— И я…
— А ты чешешь в тыл!
— Что вы? — Глоба обмер. — В тыл?
Двое снова рассмеялись и спросили, из какого он подразделения. Оказалось, что все они из одного батальона.
— Поворачивай на сто восемьдесят градусов, — сказали Глобе. — Давай с нами. С нами не пропадешь. Мы тоже догоняем.
Эти добрые души отстали еще на предыдущем привале. Но они надеялись скоро догнать своих и не особенно тужили. Возможно, потому, что их было двое: вдвоем всегда легче.
Когда они догнали батальон, начинало светать. Горовой уже, очевидно, знал о том, что в роте потерялся боец. Лейтенант все время оглядывался. Увидев своего командира, Глоба еще издали радостно закивал ему. Хотелось броситься на шею, как родному.
Горовой, стиснув зубы, остановился у края дороги.
