какие-то возвышения, ложбинки, какие-то слабые намеки на то, что когда-то тут было центральное место всей усадьбы, стояли амбары, людские помещения и главный дом, который в Глухаревке уже мало кто помнил, разве только очень пожилые люди: каменный, на высоком фундаменте, с крыльцом и ступенями из белых тесаных плит, с мезонином в три окна, с деревянными террасами, пристроенными к дому по бокам и богато изукрашенными резьбой, точеными балясинами.
Павел походил по рытвинам, присел на холмик.
Соловьи и тут свистали вовсю, один совсем близко, шагах в трех, нисколько не боясь Павла.
Кто, чей ум, чьи руки положили основание этой усадьбе, как звали тех, кто закладывал парк, выращивал сад, воздвигал дом, от которого теперь не осталось и следа? Когда все это было – сто, двести лет назад? Или еще раньше? Вон пни – среди них немало таких, какие остаются только от очень старых деревьев, жизнь которых длилась веками. Сколько же всяких событий – и каких? – совершилось здесь, на этом клочке земли, за все долгое течение времени, что стояла усадьба! Сколько всяких людей начали, окончили здесь свои дни, сколько всяких лиц перебывало тут, в стенах дома, под сенью молчаливых парковых деревьев! Что было здесь, когда Россией правил Петр, или когда полыхал пугачевский мятеж, когда, расширяя пределы государства, у берегов Черного моря гремел победами Суворов, когда Россия отбивалась от Наполеона? Совсем неподалеку, верстах в пяти к западу от усадьбы, древняя дорога из Москвы на юг… Когда в Воронеже строили флот, по ней дни и ночи везли на подводах железо и медь, пеньку и парусину, смолу и шинельное сукно, под конвоем солдат шли собранные со всей империи мастеровые люди, скакали на тройках правительственные чиновники, курьеры с грозными царскими приказами воронежскому начальству. Потом, в иное уже время, в мягкой рессорной бричке по этой же дороге ехал на юг, на далекий Кавказ, в Арзрум, совсем еще молодой Пушкин; как знать, может быть, утомленный однообразной равниной, в своей постоянной жажде впечатлений он заворачивал сюда с тракта отдохнуть, пока кучер напоит лошадей, и посмотреть, что за люди забрались так далеко от изначальных российских земель и живут в степной глуши, на пространстве, которое звалось когда-то просто Диким полем и по которому бродили ногаи и татары, а еще прежде – печенеги, загадочные скифы, оставившие на степных курганах каменные изваяния своих страшноликих, безглазых богов…
Где-то в этих же краях в конце прошлого века служил у богатых владельцев управляющим имениями даровитый человек с нерусской фамилией, но глубоко русский по своему происхождению, образу жизни, складу характера – Александр Эртель. Ездил он по степным селам и деревенькам, встречался с помещиками и крестьянами, вел разговоры об урожае, полевых работах, ценах на рожь и пшеницу, а в свободные от службы часы, уединившись, занимался литературными сочинениями, описывал местный, ежедневно наблюдаемый им быт, разоряющихся и богатеющих крестьян, мелких и крупных купцов, лавочников, обманом и хитростями множивших свои доходы, умных и глупых, добрых и злых, деятельных и ленивых дворян-землевладельцев, некогда могущественных и знатных, утративших и силу и власть и постепенно дичающих в своих степных усадьбах, – с почерневшими от времени портретами надменных вельмож в залах, с преданиями «старины глубокой», которые становится уже некому хранить и некому передавать дальше.
Что служило для степного летописца натурою, какие именно лица, фигуры имел он в виду, какие места, какие усадьбы? Может быть, среди множества прочих, раскиданных по степным увалам, в шири безбрежных полей, по неглубоким суходольным балкам, и вот эту самую, по которой бродил теперь Павел?
Где-то в этих же краях проживали родственники того петербургского студента-народовольца, который делал в подпольной мастерской бомбы, чтобы убивать ими царей. Сырой Петербург, напряженный труд бессонными ночами, ядовитые химические вещества, которые студент превращал во взрывчатую начинку бомб, скудное питание разрушали его здоровье, и однажды летом, почувствовав себя совсем плохо, незадолго до того как попасть со своими товарищами в руки жандармов, студент приезжал на короткий отдых к родне. Не сюда ли? Родственники не разделяли нигилизма и революционных настроений студента, им было непонятно, чего он хочет, к чему стремится. Со своими мыслями, со своею внешностью – бледнолицый, бородатый, с космами волос, закрывавшими уши, в синих очках – он был для них даже страшноват. Но они жалели его за безденежье, слабое здоровье, плохую одежду, угадывали, что ему суждена трагическая, мученическая судьба, и чисто по-родственному старались, чтобы их недолгому гостю было хорошо на отдыхе, сытно кормили его, поили молоком. Набросив на плечи поношенную тужурку с петлицами технического учебного заведения, студент гулял по аллеям парка, по окрестным полям и дорогам. О чем он думал в эти дни? Наверное, о будущем России, о том, как станет жить человечество через двести, через триста лет… Не с этого ли места, где сидел сейчас Павел, смотрел петербургский студент в звездное небо, представляя себе, как овладевшие наукою люди полетят с Земли открывать тайны межзвездных пространств, и мысленно возводил пригодный для такого путешествия корабль, который он потом, уже томясь в одиночной камере в ожидании казни, начертил на бумаге, в надежде, что эти оставленные им чертежи переживут его, дождутся иной, лучшей поры, и люди сумеют воспользоваться его гениальным озарением…
Напрасно расспрашивать обо всем этом местных жителей – память о прошлом здешних мест, этой усадьбы сохранилась у них самая скудная. В Глухаревке Павел не смог даже дознаться, как звали помещиков, владевших усадьбою в последние полвека до революции, в какой последовательности они сменялись, от кого и к кому переходило имение. Пожилые, возраст которых подвалил под шестьдесят, помнили фамилию Снежкова, из рассказов своих отцов и дедов – фамилию еще какого-то Болдырева, бывшего до Снежкова, но не сразу до него, а с разрывом во времени лет в пятнадцать-двадцать. Кто владетельствовал в это двадцатилетие, кто были Снежков и Болдырев, каких чинов и званий, откуда возникли и куда делись, как выглядели, какими отличались качествами – этих подробностей в Глухаревке уже никто не мог сообщить. Молодой народ преданиями интересовался мало, пожилые в памяти о стародавних делах тоже не видели никакого смысла, никакой пользы, не испытывали в ней нужды…
На тракторной стоянке уже горел костер, струя высокое отвесное пламя, пронизанное мельканием красных искр. Ванька, согнувшись, рубил топором волокнистый ствол груши, спиленной и повергнутой на землю, швыряя щепки поближе к костру, в кучу. Возле костра чернел газик- вездеход; прислонясь к его крылу, стоял директор совхоза Василий Антонович Сычев, как всегда не по погоде тепло одетый – в картузе защитного цвета, сапогах, бежевом плаще поверх суконной, начальственного образца гимнастерки, которую он завел себе после того, как его назначили директором, и разговаривал с Гришкой Вороном. Тот лежал по другую от директора сторону костра, грудью на ворохе старой соломы, и отвечал Сычеву, не поднимая головы, устремленно глядя на ровно и жарко горящее пламя, точно его горение интересовало Гришку куда больше, чем разговор, что шел у него с директором.
Сычев, проезжая мимо, мог завернуть сюда только с одной целью – отругать трактористов за промедление: им полагалось выехать на усадьбу значительно раньше, сразу же, не мешкая, начать работу и пахать даже в темноте, потому что назавтра и трактор, и бульдозер нужны уже в другом месте. Сычев был нетерпелив, имел привычку во всем без нужды спешить, назначать предельно малые сроки. Но механизаторы применяли против него испытанную тактику. Приказы Сычева обычно не оспаривали, выслушивали их так, будто вполне с ними согласны и готовы немедленно исполнить, убирались с глаз начальства и делали по-своему, как считали верней и лучше, не надрывая понапрасну жил, не мучая механизмы. Сычев распалялся, если обнаруживал, что его указания нарушены, но у виновных всегда имелось в запасе чем отговориться. Чаще всего валили на технику, зная, что у Сычева образование лесомелиоратора двадцатипятилетней давности, приобретенное заочно, и в механизмах он смыслит весьма приблизительно.
Выговор трактористам уже состоялся, директор уже облегчил душу – беседа его с Вороном касалась совсем другой темы.
– …Силой, конечно, держать не будем, ты мои слова не перетолковывай, – в наступательном тоне говорил Сычев, мелко подрагивая вислыми щеками в серебристой щетинке. Перед лицом он помахивал веткой – отгонял роившуюся над ним мошкару. – Я тебе просто разъясняю. Если такое положение не ограничивать: хочу – работаю, хочу – уйду, представляешь, какой выйдет разброд, дезорганизация? Кто будет тогда хлеб производить? Кто будет страну снабжать? А ты знаешь, производство хлеба и продуктов потребления – это основа всей экономики государства!
Сычев произнес это подчеркнуто, очевидно убежденный, что этой фразой он дает Гришке полный, все
