– Документы!
Привычным движением Андрей полез под борт шинели в нагрудный карман.
Недоверчивый лучик вонзился в строчки отпускного удостоверения.
– Так… Домой? – произнес дежурный, как бы уясняя смысл того, о чем говорили Андреевы бумаги. Фонарик погас. – Продпункт на Студенческой, в здании, где был медицинский институт. Знаете?
– Знаю, – сказал Андрей.
– Там же и комнаты отдыха для военнослужащих, можно переночевать.
– Хорошо. Спасибо, – поблагодарил Андрей и, уже отойдя, вдруг подумал: а для чего, собственно, дежурному понадобилось предупреждать насчет ночлега?
У него заколотилось сердце, и он почувствовал, как гнетущие предположения, с которыми он ехал сюда и шел по улицам, которые от минуты к минуте все росли и росли в нем, становятся самой настоящей, очевидной действительностью…
Его дом был совсем близко. Вот старый вяз у края тротуара. Ему, должно быть, сто лет, он многое видел на веку – и войны, и революции, уцелел и в этой буре. Только обрублены ветви да расщеплен, продырявлен снарядом ствол. Вот на перекрестке угловой дом. Он был двухэтажным, низ – кирпичный, верх – деревянный, затейливой формы: с мансардами, балкончиками, крашенный в тусклую зеленую краску. Его так и называли на улице – «зеленый дом». Во дворе на веревках вечно сушилось белье, дом был переполнен жильцами – грузчики, маляры, плотники, их крикливые, постоянно враждовавшие между собой жены, дети всех возрастов. Тут же помещалось общежитие, в нем жили девушки-кондукторши из трамвайного парка, часть дома занимала какая-то контора. И где-то в недоступных постороннему глазу недрах, по-тараканьи забившись в щели, тихо и незаметно ютились «бывшие», которым когда-то принадлежал и весь этот дом, и завод фруктовых вод, расположенный неподалеку: желтые старухи в пронафталиненных салопах, красноносые старички в обтерханных драповых пальто без пуговиц, торговавшие на толкучем рынке гвоздями, примусными иголками, старыми открытками, пилками для лобзиков и другой мелочью.
От кирпичного низа местами уцелели стены, а деревянная надстройка была сброшена, сдута взрывом огромной бомбы, упавшей на улице, и балки, бревна, полуобгорелые доски громоздились горою, засыпав двор.
Теперь несколько шагов, повернуть за угол, за кусок выщербленной, в пулевых царапинах стены, и он увидит свой дом – четырехэтажный, кубический, без всяких архитектурных украшений, из неоштукатуренного красного кирпича.
И хотя Андрей уже знал, что предстоит увидеть, он, делая эти последние трудные шаги, с сердцем, готовым разорваться от напряжения, наперекор очевидности все же продолжал испытывать упрямую, не желавшую гаснуть надежду…
* * *
На первый взгляд могло показаться, что дом счастливо избежал общей участи: его темный куб отчетливо рисовался на фоне неба. И в этот первый короткий миг что-то острое и радостное кольнуло Андрея изнутри. Но подобно тому как гаснет слабая искра, задутая порывом холодного ветра, так погасла и эта короткая, успевшая лишь слабо взблеснуть радость, потому что в следующее мгновение Андрей разглядел, что перед ним – только стены, обглоданные бушевавшим внутри пожаром и замыкавшие в своем четырехугольнике лишь черную пустоту.
Медленно волоча ногу, Андрей пересек улицу, вошел во двор через распахнутые настежь и криво висевшие железные ворота с прутьями, перешибленными бомбовыми осколками.
И, словно приветствие себе, он услышал шелест по-осеннему жесткой и поредевшей листвы тополей, росших во дворе. Этот шелест тронул Андрея, и он, как на что-то живое, близкое, умевшее чувствовать и понимать, посмотрел влажными глазами на деревья, которые когда-то, очень давно, мальчишкой, сам сажал гибкими тонкими прутиками с клейкими почками и поливал потом водой из-под крана.
На стволах белели глубокие царапины от пуль и осколков, со стороны дома тополя засушило огнем пожара, но так еще велика была в них жизненная жажда, с таким победительным упорством простирали они свои уцелевшие ветви, что, несмотря на ранения и увечья, как и прежде, вызывали впечатление только молодости, силы и свежести. И еще что-то скромно-горделивое было в них – оттого, что выстояли, не сдались в борьбе…
Андрей приблизился к подъезду.
Наполовину сгоревшая дверь, обугленная, черная, едва держалась на ржавых петлях.
Он толкнул ее, она со скрипом подалась. Густой, едкий, застарелый запах гари ударил в лицо.
Лестница, засыпанная хрустящим под ногами шлаком, вела наверх и обрывалась на высоте второго этажа.
Придерживаясь за шаткие, покрытые окалиной перила, Андрей поднялся по ступенькам, как если бы шел к себе домой, и остановился у края бетонной площадки, над пустотой выжженного дома, как раз там, где должна была быть дверь в его квартиру.
На плоскости противоположной стены, обращенной на улицу, зияли прямоугольники окон. Андрей сразу же узнал окно столовой, спальни, а слева от площадки, на которой он стоял, в дворовой стене – окно кухни.
Все внутренние перегородки рухнули, не осталось ничего, что подсказало бы планировку, но мысленно Андрей видел квартиру во всех деталях, со всей обстановкой, видел даже узоры трафарета.
Он посмотрел вокруг, вверх. Из уходивших ввысь стен торчали обломки балок, обрывки водопроводных труб. Зацепившись ножкой, на высоте четвертого этажа висела металлическая кровать.
Все это вдруг как-то странно накренилось, качнулось в глазах Андрея. Чтобы не упасть, он отошел от края площадки, спустился, опираясь на перила, по лестнице и, не дойдя донизу, сел на ступеньку, вытянув прямую, как палка, ногу.
Все, что составляло этажи и не смогло сгореть, провалилось внутрь здания. Среди битой штукатурки можно было разглядеть раздавленную домашнюю утварь, раковины кухонных умывальников, сплющенные тазы и ведра. Эти вещи когда-то жили своей полезной жизнью, тесно связанной с жизнью людей и не отделимой от нее, верно и преданно служили долгие годы, составляли принадлежность, убранство квартир. Теперь это был ржавый мусор. Андрей смотрел в какой-то подавленности, заторможенности чувств. Только ли это погребено здесь в толще промоченного дождями шлака?
* * *
Он понимал: надеяться больше не на что – в черных от сажи, пропахших гарью стенах, в пустых глазницах окон заключена беспощадная, безжалостная ясность…
Он вспомнил, как на втором году войны, получив короткий отпуск, приехал с фронта в город и попал под бомбежку, как бежал по улице домой, переполненный тревогой за мать, с таким чувством, как будто его присутствие могло ее защитить, и осколки зенитных снарядов звонко щелкали по булыжникам мостовой, по асфальту тротуаров, по ветвям деревьев, под которыми он бежал… Вспомнил, как потом стоял на лестничной площадке, на том же самом месте, где стоял только что, и стучал кулаком в дверь. А дом был пуст, оставлен жильцами, попрятавшимися в убежище, и гудел, дрожал от пальбы зениток, словно от порывов шквальной бури…
Он вспомнил, как уезжал по мобилизации в армию, как, поцеловав мать у порога квартиры, упросил не ходить с ним на вокзал, чтобы не длить тяжкую для него и еще более для нее муку прощания. С чемоданчиком в руке он спустился по этой самой лестнице, по ступенькам, на которых теперь сидел, и, дойдя до угла, оглянулся и посмотрел на дом. Посмотрел взглядом, каким моряк, отправляющийся в долгое и опасное плавание и не знающий, суждено ли вернуться обратно, глядит на оставшуюся за кормой родную гавань…
Он вспомнил и другие дни, связанные с этим домом на пересечении двух улиц, с домом, в котором он сделал первый в жизни шаг, произнес первое слово. Вспомнил и тот, казавшийся теперь страшно далеким, день, когда все это началось…
* * *
Тот день врезался в память, словно гравюра в металл, – отчетливо, резко: каждый штрих, каждая черточка.
Накануне, в субботу, был сдан последний экзамен, и вечером всем классом устроили пирушку. Пили вино, пели, танцевали под патефон. Кто-то придумал кататься на лодках, и всей оравой, шумной, веселой,
