– Тихо, не гоношись, – услышал я приглушенный голос Гостомысла. – Успокойся да нас слушай.
– От семи ветров, от четырех углов, от белого месяца, от красна солнышка… – быстро забормотал кто- то из ведунов.
– …от вороньего крыла, от Кощеева тла, от сырой земли, от алой зари… – подхватили остальные ведуны.
– …от пресветлой Сварги, от зноя и пурги… – сумел я расслышать голос своего бывшего наставника.
– …от быстрой воды, от тихой травы, от Репейских гор, от синих озер… – Я все хуже разбирал слова заговора, терялся их смысл, ускользал ритм, звуки сливались в невнятное бормотание, похожее на журчание лесного ручейка, и мое сознание все глубже погружалось в мягкое приятное небытие.
Мне чудилось, что голоса ведунов отдаляются, становятся едва слышными и, наконец, совершенно растворяются в накрывшей меня тишине.
На мгновение стало жарко, так знойно, что хоть из кожи выпрыгивай.
«Будто в парной оказался», – пришла откуда-то мысль и угасла тут же, а вместе с нею угасло все…
Очнулся оттого, что меня кто-то тормошил за плечо. Открывать глаза не хотелось, но я понял, что меня заставят это сделать.
– Добрыня! Добрыня, слышь?!
– Чего разорался-то? – проворчал я. – Поспать не дает.
– Не гоже так сыну с родителем разговаривать, – это был другой голос.
И я узнал его!
Вздрогнул и открыл глаза.
Первое, что увидел: обезображенное шрамом лицо, улыбка, больше похожая на звериный оскал, и глаза – такие живые, такие добрые…
– Путята, ты как здесь?
– Ну ты даешь… – сказал он. – Совсем заспался, что ли?
– А Гостомысл? А ведуны?
– Кто? – не понял воин.
– Ты что? Не видишь, что он еще ото сна не отошел? Вставай, сынко. Пора уже.
Это был отец. Он стоял у выхода из шатра, облаченный в кольчугу, железные наручи и шишак. Он вложил меч в простые деревянные ножны и посмотрел на меня:
– Ну? Очухался?
– Вроде бы, – пожал я плечами.
– Тогда давай живей. Сейчас туман разойдется, и мы начнем, – он откинул полог и вышел наружу.
– Ох, и здоров ты дрыхнуть, – ткнул меня Путята в плечо, – так ведь можно все на свете проспать. Вон твой доспех. Ополчишься, так к нам поспеши. Мал велел, чтобы ты с ним рядом встал, – и он направился к выходу вслед за князем.
– Путята, – окликнул я его. – А где Гостомысл?
– Да про кого ты?
– Про ведуна нашего.
– Вспомнила бабушка, как была молодушкой, – махнул он на меня рукой. – Сколько годов прошло, как он сгинул? Небось, уж помер давно. – Потом посмотрел на меня и подмигнул здоровым глазом. – Это от волнения у тебя, княжич. Я перед боем себя тоже неладно чувствую. Пройдет, – и он оставил меня одного.
Снаружи донеслись радостные крики, и я услышал, как кто-то звякнул железом о железо. Почти сразу раздался призывный звук рожков и жалеек, где-то заржал конь и ухнул большой барабан. А я все лежал, пытаясь понять – с чего это вдруг привиделся мне Гостомысл?
– Вот ведь приснится же такое, – прогнал я остатки недавних видений и поднялся с лежака.
– Сынко, – отец поправил шишак на голове и потуже затянул на шеломе ремешок, – спину мне прикроешь. Да смотри, особо на рожон не лезь, а то я тебя знаю…
– Не беспокойся, батюшка, – ответил я отцу.
– Слышь, Добрыня, – Ярун покрутил рукой, согревая плечо. – А ты точно знаешь, что Свенельд не подойдет?
– Точно, – кивнул я тысяцкому. – Его новгородцы крепко у Припяти держат.
– Вот это славно, – он поплевал на ладони, потер их одну о другую и выпростал из-за пояса клевец. – Оскол! – окликнул он знакомого мне граничника. – Ты куда прешь, чудило? Строй держи да стяг побереги. Не приведи Даждьбоже, на землю его уронишь, тогда на себя пеняй.
– Не бойся, дядя Ярун, не осрамлюсь. А коли увидишь, что стяг лежит, так значит, и я рядом с ним голову свою сложил.
– Я тебе сложу! – Болярин погрозил пареньку кулаком. – Дивлян, пригляди за героем, а то он, чего доброго, и впрямь в самое пекло полезет.
