После того как с претензиями Антигона (оставшегося, впрочем, господином на море) было на время покончено, Селевк и Птолемей приступили к устройству и упорядочению дел на своих землях, по существу, в своих царствах. Продолжая, отчасти сознательно, отчасти в силу объективного хода вещей и требований времени, многие из начинаний Александра, они всячески поощряли македонян, греков и других переселенцев из Европы, желающих обосноваться на подвластных им землях, содействовали строительству новых городов, объединению в одних стенах разбросанных ранее селений. Проявляя «отеческую заботу» о подданных (ведь теперь это была, по существу, их собственность, тот живой человеческий фундамент, на котором зиждились благополучие, мощь и богатство не только самих новоиспеченных монархов, но и их будущих детей), диадохи предпринимали меры по упорядочению налогов, развитию ремесел, восстановлению сельского хозяйства, пострадавшего во время последних войн. Они охотно приглашали в свои города художников и скульпторов, поэтов и ученых, врачей и учителей, справедливо полагая, что время старинных полисов Греции безвозвратно ушло и у их с любовью отстраиваемых и украшаемых столиц есть все основания для того, чтобы в весьма недалеком будущем не только сравняться с Афинами или же с Коринфом, но в чем-то даже превзойти их.
Жизнь понемногу входила в привычные берега: одни работали, другие богатели, но в целом все стало значительно спокойнее и определеннее. С надеждами на восстановление демократических порядков (порядков, уже почти позабытых) в старинных греческих городах на Ионийском побережье было покончено навсегда, и если обитатели, ибо граждан давно уже тоже не было, Милета, Эфеса или же Лампсака, и так позабывшие во многом о своем эллинстве, не превратились еще в бессловесных, отупевших от тяжкого труда и вековечной несвободы египетских муравьев-феллахов, то и у них с каждым годом, с каждым поколением оставалось все меньше общего с теми гордыми и свободолюбивыми соплеменниками, что покрыли себя вечной славой у Марафона, Саламина и Платей.
Впрочем, об этой славе уже мало кто вспоминал и в самой Греции. До Митилен, как и до других ионических городов, доходили с запада смутные слухи: каждый из сильных мира того, стремясь к влиянию в Элладе, продолжал говорить о свободе для греческих городов, понимая под этим — кто восстановление хотя бы подобия демократии, кто — всевластие олигархии, и каждое новое воззвание или же указ македонских властителей сопровождались ожесточенными вспышками гражданских междоусобиц, доносами, судебными процессами и казнями. Как в свое время после указа Полисперхонта о восстановлении демократических порядков народ обрушился на ненавистных олигархов, угнетателей и богатеев, стремясь пополнить оскудевшую казну конфискованным золотом, и сотни изгнанных раньше приверженцев демократии не замедлили вознаградить себя скорой и безжалостной местью за перенесенные страдания; как несколько позднее вновь восстановленное афинское собрание с гневными криками выносило смертные приговоры своим вчерашним притеснителям, и во всех греческих городах было казнено множество приверженцев Антипатра и Кассандра (в их числе оказался и престарелый Фокпон, пытавшийся «научить свой народ жить безопасной, замкнутой жизнью»), так и теперь, после воцарения Кассандра, воспрянувшая духом олигархия безжалостно наводила свои порядки, уничтожая всех, даже заподозренных в симпатиях к демократии.
И если на востоке жизнь как будто бы понемногу налаживалась, то в старинных городах Эллады положение казалось в общем безнадежным: были подточены самые основы хозяйственной, общественной и культурной жизни, население, пребывающее в нищете, невежестве и страхе, постепенно вырождалось, и даже те лучшие из греков, которые еще не утратили окончательно качеств, издревле присущих эллинскому племени, даже они уже ни на что не надеялись.
И, как во все времена, в силу некой, возможно, что непостижимой для людей закономерности, каждый продолжал пребывать на круге своем, и круги эти, из концентрических соединений которых слагается бытие, никогда или же почти никогда не пересекались: герои, такие, как блистательный Деметрий Полиоркет, удивляли мир своей удалью и великолепным равнодушием к превратностям судьбы и законам богов; другие же, как митиленский учитель Эпикур, продолжали прокладывать путь к той истинно человеческой жизни, как они ее себе представляли, к жизни без страха, насилия, лжи и корысти, к которой издревле стремится людской род, на которую он вечно надеется.
В эти годы Эпикур приступает к работе над своим основным сочинением «О природе», где рисует картины мироздания, определяет закономерности жизни и природы, во многом опираясь на Демокрита, хотя сам же порой отрекается от своего ученичества. В своем сочинении «О философии» Метродор из Лампсака, наиболее известный из эпикурейцев, писал о том, что «Эпикур не достиг бы таких успехов в мудрости, если бы ему не предшествовал Демокрит». Однако уже при жизни Эпикура, а тем более впоследствии противники эпикуреизма с пренебрежением настаивали на том, что сам основатель этого учения не сказал ничего нового, кроме того, что он заимствовал у Абдерита, понося при этом, но своему обыкновению, великого предшественника. Одно время было даже распространено поддельное письмо, сочиненное, по мнению исследователей, перипатетиками, в котором Эпикур весьма нелестно отзывается о Демокрите. Однако отрывки из сочинений и писем Эпикура, а также воспоминания его друзей говорят о другом. Одни из преданнейших учеников его, Леонтий, отмечает в своем письме к Лнкофрону: «Демокрит был в почете у Эпикура, ибо он первый коснулся истинного знания, и всю свою науку Эпикур называл демокритовской».
Представляется возможным говорить о том, что Эпикур обращался к трудам Демокрита всю жизнь. В одной из дошедших до нас записок он просит кого-то из своих друзей: «Когда будешь писать письмо, приложи что-нибудь из Демокрита». Однако постоянные упреки со стороны недоброжелателей в том, что он не создал ничего самостоятельного, не могли, по-видимому, в конечном счете не повлиять на его отношение к великому предшественнику, «этому великому мужу» (как называет он Абдерита в сочинении «О природе») и обусловили появление тех ноток раздражения, насмешливого сомнения, которые все-таки звучат кое-где в Эпикуровых писаниях, когда речь заходит о Смеющемся философе. И потом, если он и отвергал целый ряд тезисов Демокрита, о чем будет сказано далее (не называя его при этом по имени, а прибегая к заимствованному у Аристотеля снисходительному выражению «кое-кто из так называемых естествоиспытателей»), и даже написал целое сочинение «Сводка возражений против естествоиспытателей», то это говорит прежде всего о том, что собственная мысль Эпикура в чем-то продвинулась дальше, чем приникающий через пространство и время ум Демокрита, и поэтому некоторые из его положений могли показаться сыну Неокла наивными и неприемлемыми. Они жили в разное время, были людьми различного типа, жизнь их была так не похожа, и поэтому Эпикуру многое из того, о чем писал Абдерит, виделось несколько иначе. И все это, однако, не мешало сыну Неокла видеть в Смеющемся философе одного из тех немногих людей, которым удалось приблизиться к вожделенной, но, может быть, до конца так и непостижимой истине.
Как и большинство людей мыслящих, Эпикур был очень и очень непростым человеком, его мощный ниспровергающий ум не уживался с преклонением ни перед какими авторитетами. С гордостью считая себя самоучкой (каким считал себя и Гераклит), он потому и находил, что вечно сомневался, сомневался в правоте даже тех, у кого учился, и его отношение к Демокриту — это долгий, неуступчивый диалог в целую жизнь. Он учился у Абдерита — и в то же время спорил с ним: его приводила в восхищение широта и многогранность его знании, мощь интеллекта, но не могло не раздражать то любование миром, отличавшее Демокрита от большинства современников Эпикура, то восхищение жизнью, которое не скоро и не просто открылось ему самому, навсегда отогнав страх перед смутным и непонятным бытием.
Уже современники, сравнивая взгляды Эпикура и Демокрита, любили подчеркивать их различное отношение к самому процессу познания, отмечая, что, если Абдерита приводило в благоговейный восторг само обнаружение закономерностей в природе и особенно поражавшее его сходство между жизнью природы в целом и человеческой жизнью; между великим космосом и «микрокосмосом» («то, что происходит в «малом мире», происходит и в большом»), то для Эпикура изучение природы признавалось нужным лишь в тон степени, в какой оно освобождает людей от ложных представлений, от страха перед неизвестным. И если, преисполненный восхищения перед открывшейся ему Вселенной, Демокрит «говорил так художественно, что хотя содержанием его сочинений были вопросы естествознания, но по форме это были произведения ораторского искусства», то Эпикур, напротив, писал сухо, сжато и довольно бесцветно. Чуждый того поэтического видения мира, которое рождало почти что гомеровские сравнения у его бессмертного предшественника, он сознательно избегал каких бы то ни было поэтических украшений языка, стремясь только к тому, чтобы донести до слушающего или же читающего суть своей мысли. И если Демокрит словно бы приглашал восхититься вместе с ним красотой мироздания, его высшей гармонией, то сын Неокла стремился прежде всего просветить, научить, помочь разобраться. И тем не менее, чуждый
