В последнее время Алеше стало казаться, что Ковалев приглядывается к нему. До сих пор Никита относился к нему с ленивой ласковостью — и не больше, а сейчас приглядывается, пробует на зуб, закидывает какие-то удочки.
— Ты чего? — недоуменно спросил раз Алексей, заметив пристальный взгляд Ковалева.
— А… ничего… — И Алеша впервые увидел, как Ковалев смутился.
Желая вызвать друга на откровенный разговор, Алеша начал интимно:
— Ты кем будешь, как школу кончишь?
— А… не знаю…
— И я не знаю! Ну, не вечно же мне курьером быть! Чем-нибудь да буду.
— Тебе чего ж? Тебе везде путь открыт.
— Теперь всем путь открыт.
— Не всем.
Алеша бросил на Никиту быстрый взгляд.
— Это как?
Никита остановился среди улицы.
— Ты скажи, — вдруг взял он Алешу за борт куртки. — Ты скажи: я виноват, что мой отец казачий офицер?
— Ты к чему?
— Нет, ты мне скажи: виноват я? Почему мне везде ход закрыт?
— Вот же учишься.
— Учу-усь? — усмехнулся Ковалев. — А дальше? В университет меня пустят? В университет?
Алеша высвободил куртку и ответил тихо:
— Не пустят.
— Вот видишь! — И Никита захохотал.
— А ты работать иди, — осторожно предложил Алеша.
— Работать? Куда? В курьеры?
— А что ж?
— Не хочу в курьеры! Не хочу в подметальщики! Для того ли жить?
Они подошли к дому, где жил Никита.
— Ну, прощай! — подал Ковалев руку Алеше, и тот заметил: рука была горячая, потная. — Меня в кадетский корпус перед революцией приняли. Видал кадетов?
— Видал, — недовольно пробурчал Алеша.
— Погоны красные, красота-а! Через несколько лет я что? Я уж офицер был бы! Мне шестнадцать лет. К двадцати, глядишь, и поручик. Знаешь, сколько у поручика звездочек на плечах? Три. Золотые.
Алеша удивленно наблюдал неожиданное волнение всегда спокойного Ковалева.
— Жалеешь? — спросил он недоуменно.
Никита тоскливо посмотрел на него и сказал тихо, словно выдохнул:
— Жалею!
Алеша вдруг, неожиданно для самого себя, взвизгнул:
— Эх ты! — и размашисто ударил Ковалева по щеке.
Пощечина прозвучала громко и весело, словно мальчики баловались. А Алеша опустил руку, неловко потоптался на месте, посмотрел на ошеломленного Ковалева и, круто повернувшись, быстро ушел прочь.
«Товарищи! — думал он, а улица расстилалась перед ним, синеющая сумерками. — Дружили! — думал он, а сумерки наползали на дома и висли на воротах. — Как же так?»
Ему представилось: революции нет, он из ремесленного училища вышел бы — ну, в слесари, что ли. И вот забастовка, бунт в депо, — ну и Алеша там же. И вот казаки и казачий офицер Никита Ковалев.
«И стрелял бы? В меня стрелял бы?»
Три золотые звездочки на погонах.
«Еще бы! Стрелял бы! Вот те и друг. А я его еще в старосты предлагал, — вспомнил Алеша, — а Лукьянова провалил. Лукьянов — монтера сын».
Было все раньше понятно Алеше: буржуи — они кровь пьют, их шлепать надо, а рабочие — наши: они коммуну строят. Надо самому рабочим становиться.
Он не стал рабочим: заводы еле-еле дышат. Ну, ладно, стал курьером. Ну, ладно: сидит в одном классе с сыном Мерлиса, сидит с Толей Пышным. Их бить следует. Ну, ладно: не бьет, учится вместе. Но как же произошло такое непонятное и немыслимое, что стал он другом поручиков?
«Фу, ерундеж какой!»
А голова его уже ломалась пополам, и так вдруг стало горько и нудно, что Алексей даже всхлипнул чуть-чуть как-то пошенячьи. Так он и пришел к Семчику.
Стоял в Семчиковой квартире горячий бой и дым: отец опять спорил со старшим братом о нэпе.
Семчик вышел к Алеше, и они молча пошли по туманным улицам города.
— Вот спорят, — сказал Семчик угрюмо, — а я сижу. — Он остановился и неохотно добавил: — Сижу дурак дураком, — и искоса посмотрел на Алешу: не смеется ли тот?
Но Алеша шел, понурив голову. Зажглись косые фонари, снег стал уже не синим, а зеленоватым.
— Я теперь ничего не пойму у них, — продолжал Семчик недовольно. — Ты слыхал такое слово: кон- цес-сия? Как думаешь?
— Все бывает! — вдруг произнес Алеша и рассказал о Ковалеве.
— Это контра! — уверенно заявил Семчик, выслушав рассказ, и с сожалением посмотрел на Алешу. — А и ты хорош… Шляпа!
Они шли дальше молча, и обоим жизнь казалась сложной и трудной штукой, в которой поди-ка свяжи концы с концами. А они есть, концы, и те, кто поворачивает жизнь, знают, каким узлом они вяжутся. А Алеша не знает.
И ему не то что горько от этого, а как-то тяжело и скользко.
— Бить морду Ковалеву или как? — вдруг спросил он глухо, просто для того, чтобы найти хоть какой- нибудь выход.
— Можно! — кивнул головой Семчик, но потом задумался и добавил: — Да этим не возьмешь!
Он все вспоминал что-то из отцовского спора с братом и, наконец, вспомнил.
— Тут, Алеша, браток, кто кого. Кто кого!
Как тогда, когда стоял Семчик в чоновском карауле, каждый прохожий казался ему бандитом, так и сейчас ребятам всюду мерещился враг — вражьи дула, вражьи ножи. В темных переулках, в немых тупиках, на перекрестках, где испуганно качаются косые фонари, в витринах, в подворотнях, за дубовыми ставнями, за углом, за водосточным желобом — всюду был он, притаившийся, хитрый, злобный враг. Какие у него цели? Что он готовит? На кого он подымет свой предательский нож?
Конечно, на них! На них на двух, на товарища Семена, комсомольца в солдатских обмотках, работника уездного масштаба, и на Алешу Гайдаша, стойкого парня с Заводской улицы.
На них! На них двух.
И Семчик крепче подтягивает ремень и обнимает Алешу за плечи.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Были парни,
Стали мастера.
Буханка ржаного хлеба, кусок домашнего сала с розовыми прожилками, заплатанная смена белья,
