Гладышеву казалось, что транспортный «газ», на котором они втроем ездили на базу, чтобы получить измерительную аппаратуру, движется с черепашьей скоростью. Губов и старший лейтенант из штаба части сидели в кузове. Гладышев стоял позади кабины, упираясь руками в жестяной верх. Упругий горячий ветер давил на грудь, выбивал из глаз слезу.
Три дня они не были дома: аппаратуру прямо там, на базе, пришлось собрать и отрегулировать, и вот теперь они возвращались в часть.
Гладышев сейчас мысленно был уже не тут, в машине, а там, в городке, на «пасеке», с товарищами. Ему еще там, в областном городе, где размещалась база, когда ходил по магазинам в поисках подарка, казалось, что время остановилось, что никогда не наступит вот этот сегодняшний день, а если и наступит, — с н е й что-то произойдет, что-то случится. То думалось, что он приедет, а е е нет, уехала вообще, — он опоздал; то вставало перед глазами первое знакомство в ресторане, в Егоровске, видел себя в жалком виде — жгло стыдом; то представлялось — они подъезжают к штабу... О н а тут, о н а подходит и при всех — народу много, но кто тут, он даже не видит, — целует его, говорит пылко: «Мой, мой...» А он, тоже не боясь никого, торжественно надевает ей на шею и на руку свой подарок — набор украшений.
И от остроты, с какой рисовалось все это Гладышеву, глубинный холодок рождался у сердца и скоротечным током пробегал по телу.
Егоровск остался позади, машина неслась по бетонке, — белая, словно вылуженная, каменная лента прорезала лес, и впереди, на горизонте, Гладышев увидел знакомое: вершины деревьев образовывали силуэт, будто вздыбился над лесом старый матерый лось. Значит, до городка остались пустяки.
Чтоб умерить возбуждение, Гладышев попробовал вникнуть в разговор, который вели офицеры, но сосредоточиться ему не удавалось: опять вплетался калейдоскоп видений, опять вспоминалась первая встреча с ней, мрачное лицо капитана Милосердова, зовущий, поощряющий взгляд е е серых глаз: он расслаблял волю...
Лез в уши тот желчно-настойчивый разговор Русакова с капитаном Милосердовым, когда вышли из ресторана. Рассолодевший Милосердов лениво, как старый пес, отбрехивался и все порывался Русакову, мурлыкавшему «Не пьем, господи, — лечимся!», что-то безуспешно объяснить: «Вот я, когда учился, знаешь...» В пустынной и темной улице голоса их тогда то замирали, то усиливались, как биение радиоволн.
Потом поцелуй на дороге...
А потом она стала сторониться его, избегать, делая вид, что меж ними ничего не произошло, а он вставал каждый день с надеждой, что увидит ее, и с каждым днем это желание было сильнее, нестерпимее.
Нет, он не дорисовывал ту возможную встречу у штаба до логического конца, не задумывался над тем, что будет дальше, уже не в воображении, а в жизни; не задумывался над положением замужней женщины, да и над своим, — только по недомыслию, малоопытности ему казалось, что дальше, случись такая встреча у штаба, все образуется само по себе.
«А не встретит, — мелькнуло у Гладышева, — сам найду, схожу прямо домой...»
За поворотом открылся короткий прямой отрезок бетонки, он упирался в знакомые железные ворота, зеленые, с красными пооблупившимися звездами по бокам. Зеленая проходная будка, зеленый забор терялись слева, в сосняке. Краснели черепичные крыши стандартных домиков.
Солдат распахнул ворота, половинки раскатились на роликах по дужкам-направляющим и автоматически защелкнулись в крайнем положении.
У штаба машина остановилась, шофер выглянул из кабины, бойко выпалил:
— Приехали!
На крыльцо выплыло начальство — глыбистый, шароподобный начальник штаба Савинов, довольный, безмятежный, что-то говоривший дежурному по части.
Гладышев беспокойно огляделся вокруг: е е не было...
Вечером, вернувшись с «пасеки», Валерий то ложился на кровать, то вскакивал, ходил по тесному проходу комнаты. Нет, он не мог придумать, как вручить подарок — рубиновую подвеску и кольцо, — плоская коробочка в кармане гимнастерки, казалось, мешала, давила. Планы, один другого нелепее и несбыточнее, рождались в голове Гладышева.
Пришел с «луга» старший лейтенант Русаков. Зампотех был хмурый, выгоревшие полосами гимнастерка и бриджи запылены, неопрятны; взглянув тяжело, без внимания, бросил: «А-а, сэр Могометри!» — и скрылся в боковой комнатушке, которую занимал один. Гладышев вскользь подумал: «Вот человека держат на аркане, а ему армия, как собаке пятая нога» — и, тут же забыв о Русакове, продолжал вышагивать.
Дверь из комнаты Русакова неожиданно открылась, и жесткий голос проскрипел в Спину Гладышеву:
— Худые песни соловью в когтях у кошки? Мужайтесь! Как говорится, и у тигра жизнь черно-белая, недаром шкура полосатая...
Инженер сидел на кровати без кителя, в мятой рубашке, стаскивал пыльный сапог, влажные волосы ссыпались на лоб. Гладышеву не хотелось отвечать, но и вышагивать по комнате теперь, когда Русаков видит, — значит попасть на его язык, и он, сев на свою кровать, откинулся на твердую подушку.
— Между прочим, сэр, культурминистр Милосердов уехал, может, в Москву... Видел с чемоданчиком вчера. Так что имейте в виду: Дульцинея страдает в одиночестве.
Гладышев, повернувшись, увидел лишь фанерную, белилами крашенную дверь: Русаков закрыл ее. «Неужели правда? Неужели сама судьба?» — нервно думал Гладышев. Он поднялся, сдернул с вешалки фуражку и уже через минуту, сбежав с крыльца, торопливо углубился в сумрак сосен, — двухэтажный дом светился всеми окнами.
Войдя в подъезд, он вдруг почувствовал: та решимость, которая подстегнула там, в «отстойнике», разом покинула его. По гулким ступеням поднимался, как на эшафот, и ему казалось: его видят сквозь свежеокрашенные, пахнущие краской двери, мимо которых он проходил.
Удары сердца он снова ощутил, когда после стука услышал за дверью голос:
— Да-а... Сейчас!
Она стояла перед ним в переднике, с открытыми, по плечи, руками, волосы схвачены цветной косынкой — должно быть, убирала в квартире. Гладышев видел тонкие, как бы во взлете, брови, видел, как они шевельнулись, глаза холодновато и удивленно сощурились.
— Вы?..
— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна... Я вот... хотел...
Он не мог справиться с наждачно-неповоротливым языком: его, точно бы посыпав песком, зацементировали, и, сознавая, что говорит нелепо, не то и не так, покраснел, умолк.
И хотя она в первую секунду, увидев Гладышева в дверях, подумала, что приход этот ни к чему и она, не пригласив в комнату, сделает все, чтобы он ушел, — в конце концов ей нет дела до его мальчишеских выходок, — сейчас, увидев его смущение, всю потерянность, решила: «Нехорошо получится... Он же не съест». Сказала, отступая от двери:
— Что ж, входите, Валерий...
Усадив к столу и извинившись, зашла за ширму, медленно снимала передник, косынку, поправляла прическу. Она давала ему возможность привести в порядок свои чувства. И когда вышла, отметила — не ошиблась: Гладышев сидел; более собранный, краска схлынула с лица.
Она села напротив: теперь веселое и чуточку беспокойное состояние вселилось в нее: ну что же, она послушает его, она скажет ему все, возможно, не скроет своих чувств к другому, не прямо, а косвенно даст понять...
Сейчас, видя ее рядом, близко, Валерий вновь испытывал неловкость, скованность, но в близости ее, в притушенном свете от торшера было что-то и томительное, волнующее. «Сказать, сказать ей все, сейчас...» Он торопливо вытащил из нагрудного кармана гимнастерки коробочку.
— Вот вам... пожалуйста! Очень прошу... — Испугавшись, что она не примет, вернет эту красную коробочку, он неловко, взяв руку Милосердовой, вложил коробочку.
Она действительно торопливо заговорила:
