укатил в Москву, прихватив почти всю свою свиту, всех ведущих конструкторов. Но хоть по форме такое говорилось вроде с нотками осуждения, по существу же все сходились на одном: «Катунь» доведена, созрела окончательно.
Поддавшись общему приподнятому настроению, Коськин-Рюмин тоже радовался и спустя две недели возвращался в Москву, в редакцию, окрыленный, распираемый впечатлениями, переполненный ими, но сознавал: все пока уложилось хаотически, перемешалось, потом, позднее, все разложится по порядку, по известным ему одному логическим полочкам. Он еще не задумывался, когда и как распорядится подобным достоянием — сразу ли или через какое-то время, — но что бесследно все это не пройдет, не утечет полой водой, в этом был уверен и был признателен и Сергееву и Бутакову: один «вытащил» в Кара-Суй, другой — там, на рыбалке, в пойме, предложил остаться, пожить и посмотреть.
В редакции, когда он, пройдя по залу экспедиции, где пахло свежей типографской краской, машинным маслом, поднялся к себе на «верхотуру», его ждал сюрприз. Майор Беленький, зажав догорающую папиросу, скривившись от дыма левым глазом, сказал:
— А-а, буревестник... с прибытием! Заждались, старик: секретарь партбюро Марысин заходил, справлялся, когда приедешь. Партбюро тебя ждет не дождется.
Стол Беленького, как всегда, представлял собой наглядный пример «художественного беспорядка» — завален письмами, книгами, обрывками полос, машинописными оригиналами. Лысеющая голова «литраба», волосы с боков более густые, торчавшие, словно рожки, скривившееся лицо — все напоминало сатира в минуту «высшего блаженства».
Потом пожаловал сам Марысин, слепо поморгал ресницами под стеклами очков в тонкой оправе, сказал, как бы извиняясь:
— Так вот, старик, завтра партбюро... В известность поставили тебя еще до командировки. Считаем, подготовился. Планы, творческие замыслы, старик, — ну сам знаешь!..
Коськин-Рюмин воспринял это спокойно: за эти две недели острота от той стычки с Князевым из-за статьи «Сигма» — трудный блок» сгладилась. Что же, партбюро так партбюро. И на другой день в тесной комнатке Марысина на «чистой половине» редакции, куда плотно набилось народу — тут были не только члены бюро, но и партгрупорги отделов — Коськин-Рюмин изложил все, что сделал за последнее время, вспомнил историю со статьей «Сигма» — трудный блок», рассказал, что вернулся из Кара-Суя, присутствовал на испытаниях новой «сигмы» — испытания прошли успешно.
Стоя меж тесно составленных стульев в комнате партбюро, Коськин-Рюмин видел Князева — тот сидел сутуло, свет падал на него, просвечивал землисто-рыжеватые редкие волосы, тщательно зачесанные назад. Коськин-Рюмин отметил: именно при последних словах «испытания прошли успешно» Князев, до того вроде безучастный, равнодушный, вскинулся, распрямляя спину, на миг тонкая усмешка скользнула по лицу замредактора. Эта усмешка и взбунтовала спокойный настрой Коськина-Рюмина, и он тут же, скомкав, закончил свое сообщение.
Марысин удивленно взглянул на него из-за стола, с сомнением протянул: «Все?» — и после короткого «да» открыл прения:
— Давайте поговорим о творчестве товарища Коськина-Рюмина, о направлении, сильных и слабых сторонах, по-дружески посоветуем...
Он говорил медленно, негромко, явно надеясь таким образом придать себе солидность. Но при всей тихости, ровности, с какими он произнес фразу, все же сделал нажим на словах «направление» и «посоветуем» — подобный ход, видимо, не остался незамеченным.
В коротких выступлениях членов бюро то и дело звучало: «новое направление», «очень современно», «отражение технического прогресса», «проникновение в деликатную сферу», «слияние человека и техники»... «Но в то же время», «однако», «следует сказать» — эти слева царапали Коськина-Рюмина, словно металлический скребок. «Но в то же время увлечение сугубо техническими проблемами для журналиста оборачивается серьезными просчетами...», «Однако — и об этом надо говорить прямо — очерки «Дифференциал» и другие перегружены техницизмами, математическими терминами», «Следует сказать, что и...».
Коськин-Рюмин не вникал в смысл всех «но», «однако», в смысл того, что стояло за ними. Как ни хвалили, а выходит, и парку поддали! И, думая об этом, он не расслышал первых фраз Князева. Но этого-то он должен послушать — что-то скажет.
— Я думаю, — говорил Князев, — нам, журналистам, совершенно очевидна роль и значение нашей партийной печати. Ее роль — помогать нашему движению вперед. Тот, кто не понимает этой роли газеты, у того неизбежны творческие срывы. Далеко за примерами ходить не надо... Вот как раз о Константине Ивановиче. Разве вся история со статьей «Сигма» — трудный блок» не есть творческий срыв? Безусловно! Но товарищ Коськин-Рюмин, выступая тут, коснулся своей статьи вскользь, не нашел мужества самокритично взглянуть на факт... Жаль, очень жаль, Константин Иванович! А ведь теперь ясно: появись она, мы бы по воле журналиста ударили бы по хвостам. Товарищ Коськин-Рюмин, когда было принято решение не печатать статью, проявив амбицию, встал в позу, а теперь, мы видим, сам признал: испытание «сигмы» прошло успешно... Так что это такое? Это — следствие самомнения и политической незрелости, торопливости. Такое следовало бы понимать. И еще о том, о чем говорили товарищи:-увлечение техницизмами... Признаюсь, читая статьи товарища Коськина, я понимаю процентов на двадцать то, о чем идет речь... Что же, выходит, мы тут все «не ко двору»?..
Слушая эти слова, Коськин-Рюмин думал о той усмешке Князева, какую невольно подсмотрел, когда сказал об успешном испытании «Катуни» в Кара-Суе, и взгляд его сейчас не отрывался от подбородка и кадыка Князева, на которых в такт голосу подрагивала морщинистая, вислая кожа.
«Видно, пригласить на бюро была ваша идея! — подумал Коськин-Рюмин. — Продраить с песочком, повозить, выходит, мордой... Ну, хорошо, хорошо! — в запальчивости мысленно повторял он. — Тоже скажу вам, товарищ полковник! Конечно, товарищи правы: увлечение техницизмами, может, перекос — допускаю, но вы-то, Князев, просто воспользовались ситуацией, вы теперь ясны, ясны...»
— А я не согласен, Яков Александрович! — подал вдруг реплику майор Беленький. Он сидел, забившись в углу. — Я завидую своему товарищу, что он может так писать. Будь я инженером...
— Не знаю, чему можно завидовать. — Голос Князева дрожал, впалые щеки чуть порозовели.
— Чему? — Беленький поморщился, казалось, он съел что-то остро-кислое. — А тому, что Коськин- Рюмин отражает технический прогресс... Этот прогресс грядет, являются высокотехничные люди, и с ними надо говорить о том, что их интересует. Не то в одно прекрасное время обнаружится, что говорим-то мы на разных языках! Читатели сами по себе, а наш брат, журналисты, сами по себе.
— Товарищи, товарищи! — взволнованно проговорил Марысин, подтолкнув очки. — Товарищ Беленький, вы получите слово.
— А я все сказал, — мрачно произнес тот.
Коськин-Рюмин пропустил момент, когда Князев кончил, лишь вновь как бы тем железным скребком царапнуло слух: «Мы должны со всей партийной прямотой сказать коллеге, что «подручным партии» не пристало ошибаться».
Князев сел. Коськин-Рюмин больше не глядел на подбородок, на складчатую кожу Князева, — смотрел на склонившегося за столом Марысина: под стеклами, точно оплавленными с одного бока электросветом, веки опущены, небольшой, аккуратно точеный нос обтянулся, заострился, полные, добрые губы поджаты с усилием, — он, верно, чувствовал на себе взгляд Коськина-Рюмина и весь, нахохленный над столом, как бы говорил: «Я к этому не причастен, я думал совсем иначе». И он, действительно добрая душа, «активное перо», недавно выбранный секретарем, представлял себе более спокойное и мирное заседание.
Коськин-Рюмин стряхнул оцепенение лишь тогда; когда Марысин в наступившей тишине тесного кабинета, шевельнувшись за столом, во второй раз спросил низким, мрачноватым голосом: «Кто еще, товарищи?»
Установилась тишина. «Мне можно?» — Эти слова, какие-то просительные, по-школьному выброшенная вперед рука для самого Коськина-Рюмина оказались неожиданными: что бы степенно, обдуманно поступить, не впервые ты так, сломя голову. Но уже было поздно, он встал, не слушая, что ответил Марысин, разрешил или не разрешил говорить...
Может, всего секунду стоял, утихомиривая волнение. Все смотрели на него, Коськина-Рюмина, он чувствовал эти устремленные на него взгляды. И, точно боясь спугнуть стеклянно-прозрачную тишину,
