войны. Тот, кто не убьет своего брата, рискует сам быть убитым. Успеют ли братья перед смертью что-то сказать друг другу? Узнают ли они друг друга? (Вставить в этом месте маленький диалог?) Не забудь описать поле боя, этих умирающих близнецов, которые когда-то мирно покоились в лоне матери, а потом, лежа в ее объятиях, сосали каждый свою грудь. И вот теперь они убили друг друга. Круг замкнулся. Когда-то они родились в один и тот же час, а теперь кровь братьев смешалась в одной луже. Кто их найдет? Какую реакцию вызовет эта находка?
Юханнес написал даже не рассказ, а целую повесть. Когда я прочитал ее в одном литературном журнале год спустя, мне показалась, что она здорово сработана, сильное впечатление произвело на меня детальное знание оружия и быта вьетнамской деревни. И тем не менее Юханнес меня огорчил.
У него история, естественно, кончалась тем, что близнец, воевавший за армию освобождения, не мог заставить себя убить своего брата, хоть тот и позволил сделать из себя лакея американского империализма. И потому был сам зверски убит.
В повести без конца мелькали слова «хитрый» и «героически храбрый», но эти эпитеты относились к обоим братьям. Юханнес подчеркивал тот факт, что близнецы были однояйцовые. Но лишь для того, чтобы показать, как мало наследственность влияет на развитие человека.
Не скажу, что меня шокировал такой поворот, ничего удивительного в нем не было. Много произведений семидесятых годов были написаны с этих позиций. Задача литературы заключалась не в том, чтобы поставлять проблемы для обсуждения. Ей следовало быть назидательной.
За несколько лет я укрепил свое положение на родной почве, хотя приобрел также не один контакт и в других скандинавских странах. Завоевание зарубежных рынков требовало времени, это был следующий этап.
Мой главный принцип состоял в том, чтобы не продавать один и тот же сюжет больше одного раза. Это могло выйти наружу. Красиво бы я выглядел, если бы в один год вышли два криминальных романа двух разных писателей, построенных на одинаковом сюжете! Иногда такая мысль приходила мне в голову, она меня привлекала, мне было бы интересно хоть раз увидеть, как два писателя могут развить одну и ту же тему.
Кроме того, я должен был помнить, какие истории рассказывал в веселых компаниях. Я не мог рисковать, тем, что какой-нибудь критик напишет: роман года построен на бродячем сюжете, который уже давно передается из уст в уста и который он не так давно слышал за бокалом вина в погребке Тострупа. Мне нельзя было смешивать истории, которые я мог свободно рассказывать где хочу, и сюжеты, предназначенные на продажу. Приходилось сдерживать свои, так сказать, вербальные проявления. Жить с подобным ограничением было непросто, это был вызов. Я все время пребывал в напряжении, стараясь придумать что-нибудь новое.
Однако с самого начала мне все-таки пришлось смириться с одним весьма значительным исключением из этого правила. Я рассказал Марии столько хороших историй, что просто не мог от них отказаться. Если Мария читала норвежские романы восьмидесятых-девяностых годов, она наверняка порой смеялась в душе. Может быть, даже мечтала вернуться в те времена, когда лежала у меня на руке, слушая мои рассказы. Были на моей совести или, если угодно, в списке моих подвигов — это как посмотреть — и сюжеты нескольких сценариев. Мне нравилось думать, что Мария увидит в кино красивую экранизацию одной из многих историй, которые я сочинял для нее после акта любви. Потребности в другом признании моего авторства я не испытывал.
Таким образом, только Мария с самого начала могла указать на меня как на Паука. Я никогда не рассказывал о ней никому из писателей, да и ей о них тоже, хотя по-настоящему развернулся уже после ее отъезда. Но в ее молчании я был уверен, она тоже воспользовалась моими услугами. Ее Золотко было зачато от Святого Духа. Она тоже не хотела бы, чтобы эта история вышла наружу. Может, она боялась огласки не меньше, чем Юханнес опасался слухов, что двадцать афоризмов, которыми он приправил свой роман, принесший ему известность, сочинены мною. С этой точки зрения Мария и Юханнес были в одинаковом положении, но и только.
Проданная вещь отчуждается. Это очевидно. Мысль о том, что когда-нибудь моя фантазия иссякнет, меня не беспокоила, это была единственная тема, которая не могла родиться в моей голове. В детстве я часто оставался один, с восемнадцати лет у меня была своя квартира, я тренировал свой мозг еще с детского сада.
Однако я озаботился тем, чтобы сохранить фотокопии всех проданных мною записей. Они хранились в отдельной папке с надписью: ПРОДАНО. На каждом наброске сверху было написано, кому и за сколько я его продал. Вначале это был мой единственный метод страховки, но потом я понял, что в один прекрасный день мне придется выставить защиту против возможного давления извне. Тогда я еще не прятал диктофон во внутренний карман перед разговором с писателями и не фиксировал на пленке свои телефонные разговоры с ними. Я хранил фотокопии всех чеков, которыми они со мной расплачивались. С самого первого дня. Ну и раз уж я заговорил об этом, они и сейчас хранятся в моем банковском сейфе вместе с магнитофонными записями.
Мой промысел набрал силу как раз в то время, когда появились копировальные машины. Некоторое время я был зависим от ксероксов в университете и в университетской библиотеке, но вскоре приобрел собственный «Рэнк Ксерокс». Когда же в восьмидесятых годах на рынке появились персональные компьютеры, вести дела стало гораздо легче, а когда моя деятельность распространилась и на заграницу, я стал брать с собой в поездки мощный ноутбук.
Мне пришлось значительно расширить свой круг знакомых. Иногда это было для меня испытанием, но не очень тяжким. По натуре я был человек общительный, меня любили, и я редко сам оплачивал свою долю ресторанных счетов. Даже не понимаю, почему так получалось, но, когда делили счет, всегда кто-нибудь платил за меня, это выходило как-то само собой.
Меня называли генератором идей. Если б они только знали! Но всем была видна лишь верхушка айсберга. Как бы я сумел сбывать свой товар, если бы мои клиенты догадались, что я плету паутину, которая в один прекрасный день станет такой большой и непрочной, что множество нитей в ней лопнет и она в конце концов порвется?
Случалось, что в кафе я оказывался в компании сразу нескольких моих клиентов, но каждый считал себя единственным, во всяком случае в первые годы. Они верили в мою моногамность, этот аспект моего редкого ремесла казался мне особенно занимательным. Никто из клиентов даже не подозревал, что на самом деле я распутник. Моя полигамность позволяла мне наслаждаться ласками многих женщин. Я знал их, они знали меня, но не подозревали о существовании друг друга.
Бывало, что из компании человек в шесть или восемь, сидевших за столиком, трое в свое время покупали у меня один-два сюжета. Но каждый считал, что находится на особом положении, это помогало им сохранять уважение друг к другу. Ради чего они, собственно, и жили. Уважение к себе многие из них уже давно потеряли. В то время недостаток самоуважения был еще столь необычным, что бросался в глаза, сегодня на это уже никто не обращает внимания. Духовное состояние, определяемое словами «уважение к себе», теперь почти не встречается. Во всяком случае, как добродетель оно окончательно вышло из моды. Разумеется, никто из них не трубил на каждом углу, что в следующем месяце у него выйдет роман, основанный на сюжете, который куплен у меня. Другое дело, что нередко в их поведении сквозила некоторая нервозность, вызванная страхом, как бы я, забывшись, не объявил во всеуслышание, что расхваленный критикой криминальный роман Верит написан на основе сюжета, изложенного на шести страничках, которые я продал ей за четыре тысячи крон. Я узнавал эту нервозность в натужном смехе или в склонности к слишком частым отступлениям.
Когда мы в Театральном кафе праздновали получение Карин престижной премии за ее последний роман, бедняжка весь вечер не спускала с меня глаз. Ей было явно не по себе. Я же чувствовал себя прекрасно. Присуждая ей премию, жюри особо отметило изящную композицию романа. Я считал, что все в порядке. Карин не разочаровала меня. Она умело распорядилась тем, что я ей доверил, не зарыла свой талант в землю.
В таких компаниях я пользовался неограниченной властью, и мне это нравилось. Я не видел преступления в том, что чувствую себя всевластным. Властью не обязательно злоупотреблять, я сам был
